Роковая красавица (Барыня уходит в табор, Нас связала судьба) - Туманова Анастасия

Кто-то неуверенно рассмеялся. Строганов, совсем юный гусарский корнет в расстегнутом на груди мундире, покраснев, неловко опустил на стол бокал.

– Серж, твой пример неудачен, – рассмеялся Воронин. Видно было, что хозяин дома озадачен, его красивое лицо слегка побледнело, но он старался держаться уверенно. – Здесь не опера, а Настя, при всем моем почтении, не примадонна…

– Вот как? – вспыхнул Сбежнев. – А не тебе ли она в день ангела пела арию Аиды? И не ты ли кричал, что сама Патти – девчонка и бездарность рядом с ней? И не у цыган ли ты бываешь чаще, чем на премьерах? Право, как не стыдно, господа…

– Серж, не горячись. Ты и сам не трезв. – Воронин уже оправился от изумления, в его голосе прибавилось снисходительности. – Что ж, я готов признать свою неучтивость. Настя, прелесть, ты простишь меня? Споешь нам еще?

– Бог с вами, Иван Аполлонович, – сквозь зубы отозвалась Настя, неохотно давая графу поцеловать свою руку. – Сергей Александрович, теперь уж вы заказывайте. Для вас, знаете сами, – до утра согласна.

Гроза миновала. Цыгане оживились, зашептались, затолкали друг дружку локтями. Каждый восхищенно взглядывал на Настю и тут же настороженно оборачивался на Якова Васильевича. Но тот как ни в чем не бывало улыбался господам. Илья украдкой перевел дух, передернул плечами. Ну и Настька… Все цыгане чуть со страху не померли, а ей хоть бы что.

Сбежнев тем временем продолжал стоять перед Настей и, держа ее за обе руки, с улыбкой ждал ее решения. Та, сдвинув тонкие брови, задумчиво перечисляла:

– «Надоели ночи»… «Слышишь-разумеешь»… «Голубочки»… Да нет, это все вы слышали, все старое…

– Да мне, право же, все равно, Настенька! – весело уверял Сбежнев. Его синие глаза блестели, белые зубы открылись в спокойной, немного смущенной улыбке.

Граф Воронин что-то тихо сказал друзьям, показывая глазами на Сбежнева. Как показалось Илье, что-то нехорошее, потому что молодые офицеры негромко рассмеялись. Но князь не слышал этого.

– Настенька, ну хоть «Не смущай», вы с Митро так чудесно в прошлый раз на два голоса…

– Нет! Знаю что! – радостно вскрикнула Настя. Повернулась к отцу, просящим жестом сложила руки на груди: – Дадо! [22] «Соловей»!

– Что же ты меня просишь? – пожал плечами Яков Васильевич. – Машина песня, ее проси.

– Тетя Маша! – метнулась Настя. Марья Васильевна улыбнулась, не поднимая ресниц.

– Что ж… Спой, чайори [23]. Я свое отпела.

– Митро, Кузьма, Петька! – не позвала – потребовала Настя, повернувшись к гитаристам. Молодые цыгане весело рванулись с мест. Сбежнев предложил Насте сесть рядом с ним на диван, но та отказалась, и князь, поднявшись, встал перед ней. Сейчас Илья мог видеть тонкий профиль Насти, стоящей у камина. Розовый свет гаснущих углей отблескивал на ее платье, скользил по лицу. Пальцы Насти были в руке князя. Она улыбнулась и запела:

Веселая мелодия песни показалась Илье совсем простой, в мыслях тут же сложилась вторая партия. Если б можно было подпеть, подтянуть Настьке… даже без слов. И чего этот князь так глядит на нее?!

Последний взлет голоса, последний гитарный аккорд. Тишина. Мельком Илья увидел серьезные лица офицеров, широко раскрытые глаза молоденького Строганова. Настя стояла неподвижно, опустив ресницы, улыбаясь. Сбежнев зачарованно смотрел в ее лицо.

– Машенька… – вдруг раздался чей-то слабый возглас от дверей. Он был настолько неожидан в мертвой тишине, заполнившей комнату, что Илья чуть не выронил гитару.

Хозяин дома, нахмурившись, вскочил с дивана. В дверях комнаты, держась за косяк, стоял белый как лунь старик в длинном домашнем халате. Под халатом угадывались панталоны и рубаха, но мягкие войлочные туфли были надеты на босу ногу.

– Машенька… – растерянно повторил он, озираясь по сторонам. – Машенька, это ты?

Граф Воронин, хмурясь, быстро подошел к дверям:

– Papa, зачем вы встали? Вы же знаете, вам нельзя! Позвольте, я провожу…

– Жан, оставь… – Старый граф слабо отмахнулся, сделал несколько шагов, подслеповато прищурился на притихших цыган. – Боже мой… хор… Я думал, мне чудится… Добрый вечер, господа! – вдруг спохватился он, взглянув на друзей сына.

Те ответили смущенными поклонами. Старик суетливой походкой пересек комнату и приблизился к цыганам. Илья увидел его сморщенное лицо, выцветшие голубые глаза, дрожащий подбородок.

– Яшка, ты? – неуверенно спросил старый граф, задирая голову, чтобы взглянуть в лицо Якову Васильичу.

В глазах хоревода мелькнула растерянность.

– Господи… Аполлон Георгиевич… Господи, лет-то сколько! – Он торопливым движением сунул кому-то свою гитару, протянул руки – и старый граф оказался в объятиях цыгана.

– Яшка… Яшка… Чертов сын… Да нагнись же ты, дай взглянуть на тебя! – дрожащим голосом просил старый граф.

Яков Васильевич упал на колени, и они снова обнялись. Илья видел взволнованное, ставшее незнакомым лицо хоревода. Яков Васильевич не отстранился, когда сухая старческая рука, как мальчишку, потрепала его по волосам:

– Черный… Черный, как головешка, сукин ты сын… Ни одного седого нет… – срывающимся голосом повторял старый граф. – А на меня посмотри! Помнишь, Яшка? Помнишь, как мы с тобой в Петровском гуляли? Когда я в отпуск от полка приехал – помнишь? Помнишь, как «Ласковую» пели на два голоса? Как вино бутылками, французское, из Парижа выписанное… На лодках в Коломенское плавали… Матушка, Пресвятая Богородица, думал – помру и не увижу больше вас всех…

– Да бог с вами, Аполлон Георгиевич, вы еще сто лет проживете! – Яков Васильевич осторожно сжимал хрупкие стариковские плечи. – Мы вам и «Ласковую», и «По улице мостовой» споем, и в Коломенское на лодках по весне поплывем! Да чтоб мне пропасть на месте – поплывем! На Пасху! На эту!

– Нет уж… Нет уж, Яшка. Куда мне… Кончились мои гуляния. Теперь одно осталось – на погост. – Старый граф, наконец, оторвался от хоревода. Голубые блеклые глаза тревожно заметались по лицам цыган. – Яшка, а что же мне показалось вдруг… как будто Машенька… будто где-то она здесь…

– Аполлон Георгиевич!!! – вдруг хрипло, со стоном вырвалось у Марьи Васильевны.

Она вскочила, уронив на пол шаль. Старый граф повернулся к ней всем телом. Беззвучно ахнул, поднял руку, чтоб перекреститься… и не донес. Среди офицеров поднялся ропот, молодой Воронин уже сделал шаг к отцу. Но тот неожиданно властным жестом остановил его. Сделал несколько шагов и тяжело опустился на колено.

– Машенька…

– Аполлон Георгиевич! Господь с вами, встаньте! Не годится это… – взмолилась Марья Васильевна. Она протянула руки, желая поднять графа, но тот поймал их, притянул к себе, покрывая неловкими поцелуями, сбивчиво шепча:

– Я знал… Понимаешь, я всегда знал… Знал, что не умру, тебя не видевши… Машенька, боже мой, Маша… Я думал – снова снится, а это вправду ты была… Это ты пела…

– Не я, Аполлон Георгиевич, – грустно улыбнулась Марья Васильевна. – Это племянница моя, Настя. Якова дочь.

– Твоя дочь? – поразился старый граф, выпрямившись и поворачиваясь к Якову Васильевичу. – Яшка, ты что же – женился?!

В его голосе было столько изумления и негодования, что цыгане рассмеялись. Яков Васильевич подтолкнул к графу Настю.

– Вот она – Настька. Моя единственная.

Настя улыбнулась. Подошла, поцеловала графа в плечо. Тот в ответ чмокнул ее в щеку, восхищенно взглянул в лицо:

– Яшка, но ведь она красавица… Следи, чертов сын, не то украдут.

– Как уследишь? – усмехнулся тот. – За полком солдат можно уследить, а за девкой…