Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена (книги без регистрации txt) 📗
Тетя Люба ночами сидела за машинкой: руки у нее были золотые, а народ постепенно начинал обнашиваться. Нового купить было невозможно, поэтому перешивали старое. Этим тетя Люба и занималась, а еще шила белье для госпиталей, что давало возможность получать дополнительные карточки, не только иждивенческие. Заказчики, которые приносили вещи на перешивку, платили мало, иногда предлагали вместо денег продукты. Тетя Люба соглашалась брать «натурой», вообще никому не отказывала исполнить заказ и порой работала почти задаром, особенно если нужно было сшить платье из какой-нибудь, скажем, крашеной мешковины (это означало, что человек уж вовсе обносился).
С продуктами была, конечно, беда. Те из знакомых и соседей, кто знал, что Ольга работает в госпитале, были убеждены, что там всегда есть возможность сунуть свою ложку под крышку госпитального котла и налить себе лишнюю тарелку. Сущая чепуха! За тем, чтобы медсестра, доктор или санитарка не съели ни крошки лишней казенного добра, следили строго. Начмед Ионов был в этом смысле сущий зверь. Впрочем, иной раз госпитальная резиновая перловка или овсяная каша («От овса только кони ржут, – сердито шутили раненые, – а мы уж стонем!») и в рот не лезла. Больше всего любили тушеную капусту, хотя и она порой осточертевала. Среди врачей называлась она «шукрут», или «широкое употребление капусты работниками умственного труда».
Иногда обеды были очень плохие. Так называемый бульон – из костей с колбасной фабрики, разбавленный водой, без капли жира, один запах. На второе кусочек пудинга из вермишели или некое подобие блинов (две маленькие лепешечки). Ужинать порой и вовсе не приходилось. И все время хотелось есть.
Тетя Люба, конечно, старалась, изощрялась… Собирала грибы, головки клевера, добавляла их к картошке и пекла лепешки «шлеп-шлеп». Заказчицы из пригорода или ближних деревень привозили порой вместо денег «мармелад» (так его называли) из свеклы и тыквы – овощи парили в чугуне в русской печке несколько дней, разминали до однообразной массы, делали из нее шарики, клали их на капустный лист и завяливали опять же в печке. Ольга этот «мармелад» обожала. С ним пили «чай»: заваривали сушеную морковь, листья черной смородины и дикую мяту. Иногда под настроение они с тетей Любой вспоминали, как в самом начале войны (только карточки ввели!) вместо мяса вдруг выдали целую кастрюлю красной икры (кетовой). На Волге это было в диковину в отличие от черной икры. Такая, казалось, гадость соленая – в рот не возьмешь!
Теперь та кастрюля казалась фантастическим сном… Какая икра? Какая рыба? Какое, конечно же, мясо?! Даже под Новый год не смогли его купить. Ели обычную постную похлебку, в которой плавали мелко нашинкованные капустные листья, ели картошку, мучной кисель. На базаре полчекушки постного масла – сорок рублей, а пуд картошки – триста. Масло берегли, обедали чаще всего немазаной картошкой.
Новый год встречали не с вином, а с молоком. Вскипятили молоко и, когда пробило полночь, выпили по стакану. Вина не удалось достать, оно было доступно только военным и ответработникам (да еще работникам торговой сети), а самогонку или спирт не могли пить ни Ольга, ни тетя Люба, даром что одна работала в военном госпитале, а вторая… вторая раньше работала известно кем и в ту пору пить могла все, что нальют. Ну вот и пила теперь то, что наливали, – молоко!
Вообще для праздников варили с сахаром молочный кисель (конечно, молока-то и сахару чуть-чуть!), который и Ольга, и тетя Люба очень любили. На Светлое Христово воскресенье в этом году умудрились – сделали творожную пасху с ванилином, а сверху чуть-чуть присыпали сахарком…
На Великий пост молоко аж на два рубля подешевело: было по двадцать два рубля, а стало по двадцать. Учитывая, что Ольгина зарплата составляла сто пятьдесят рублей, не шибко на нее разживешься… Картофель – по двадцать рублей за кило, мясо – сто семьдесят, килограмм моркови – восемьдесят рублей, кислой капусты – семьдесят пять. Кто-то на базаре, возмущаясь, как дерут цены крестьяне, рассказывал: «В Лыскове была мука аж тысяча двести рублей пуд, а приехали туда раненые, в тамошний госпиталь, рассказали о немцах, и цена на муку снизилась до шестисот. Ага, испугались!»
«Как мало человеку нужно, – думала порой Ольга. – Купила два кило коммерческого хлеба и – на седьмом небе. Восторг. Еще бы, ведь по карточкам – всего четыреста граммов выдают. Жиров нет. Никакого масла не выдавали уже больше месяца. Люди осунулись, посерели. Я сама стала худая-прехудая, какой никогда не была. И мыла нет, так плохо. Один несчастный кусочек приходится экономить. Наверное, опять подстригусь, как ни просит тетя Люба косу отрастить. Какая уж тут коса…»
Но по-прежнему не стриглась.
Поговаривали, что весной нарежут огородики госпитальным работникам на каком-нибудь пустыре близ госпиталя, но это так и осталось разговорами, хотя в городе чуть ли не на газонах теперь сажали картошку и морковку, а незанятых пустырей оставалось все меньше. Ну, думала иногда Ольга, если будет огородик, она тетю Любу вообще дома не застанет. Ночами та шила, а днем таскалась по очередям, чтобы получше отоварить карточки. Не всегда удавалось. Тогда приспосабливались. Не было соли – готовили без соли. Зубы чистили углем. Не было мыла – тете Любе из деревни привезли какую-то глину беловатого цвета: с ней стирали, ею натирались в ванне.
Деревенские же бабы научили тетю Любу готовить щелок в кадке: заливать древесную золу кипятком, а чтобы щелок дольше не остывал, в него нужно было бросить раскаленный в печке камень-голыш. Из Воротынского района ей привезли самодельные спички. Делали их так: сушили полено, из него делали палочки длиной около двадцати сантиметров, окунали их в серу (где ее доставали только?!). Это называлось «спички серить».
Со спичками было очень трудно. В госпитале Ольга видела, что некоторые раненые наловчились прикуривать от увеличительного стекла. У кого такие стекла имелись, очень их берегли. Скрутит владелец этакого сокровища «козью ножку», склеит ее языком, засыплет махорку, умнет прокуренным пальцем и, достав из нагрудного кармана гимнастерки увеличительное стекло в латунной оправе с резной ручкой длиной в полкарандаша, начнет старательно ловить солнце, сводя луч в ослепительную точку на черной букве газетного текста. И вот уже течет тонкой струйкой дымок с едким запахом. Несколько раз причмокнет раненый, раскуривая, да и затянется, заведя глаза от удовольствия…
Многие сестры тоже начали курить, тем паче что папиросы или махорку выдавали в пайке. В пайке санитарок ничего такого не было, а впрочем, Ольга никогда и не хотела закурить. Добро бы еще был тонкий, ароматный табак, который курила когда-то Клара Черкизова, сжимая изящные пахитоски в густо накрашенных, темных губах (Ольга видела у нее старую фотографию), а то ужасная махорка…
– А вон тот мильтончик ничего, – прервала ее мысли Зоя, которая шла, рассыпая по сторонам игривые взгляды и улыбки, и Ольга рассеянно оглянулась, скользнула глазами, пошла дальше.
Она привыкла к мужскому вниманию. Чуть только мужчина начинает приходить в себя после ранения, он становится таки-им ухажером, что только держитесь, девочки-скромницы! Мужикам безразлично, кто ты – врач, сестра или санитарка. Им даже неважно, сколько тебе лет. Главное, что у тебя милое личико, стройная фигурка, хорошенькие ножки. Нет, это тоже не имело особенного значения! Главное, что ты вообще женщина, а значит, создана для того, чтобы можно было отпустить тебе комплимент, рискованно пошутить, а если ответишь – поиграть с тобой глазами, лапнуть мимоходом или – это куда лучше! – притиснуть к стенке в укромном уголке и попытаться поцеловать. Но самое милое дело для поздоровевших, оживших мужиков – заманить тебя в бельевую, или в кладовку, или в операционную, или перевязочную и там, завалив на кушетку, на каталку, на узлы с бельем, а то и просто на пол, торопливо растолкать твои ноги коленями и утолить похоть, которая не давала покоя и не находила утоления с самого начала войны. Скорей-скорей, чтобы главврач, не дай бог, не застал! Слишком надолго эти парни и мужчины были оторваны от своих девушек и женщин, чтобы думать о каких-то там высоких материях. Все стало таким простым, таким незамысловатым – тело к телу! Вот раненый мужчина, у которого есть, наверное, невеста, любимая или даже жена… Но где она? Далеко… Ему скоро предстоит вернуться на фронт и, очень вероятно, быть там убитым. А вот медсестра или санитарка. Может быть, она ждет с фронта жениха, любимого, мужа. Может быть, она его никогда не дождется. Может быть, ей так и суждено прожить век одной. Так зачем упускать возможность хотя бы ненадолго испытать счастье? Пусть даже не счастье, а удовольствие. Хотя бы ненадолго почувствовать себя любимой и желанной женщиной, у которой есть – на минуточку, но есть! – опора и защита, которая нужна еще кому-то, кроме самой себя. И пусть им нужно таиться и встречаться урывками, украдкой, и пусть за ними будут следить осуждающие или насмешливые глаза, пусть они очень скоро расстанутся и не увидятся никогда, и забудут даже имена друг друга – эта минута жизни, минута счастья или хотя бы простенького животного удовольствия принадлежит им. Так стоит ли отказываться от нее?
