Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена (книги без регистрации txt) 📗
У нее вспотела шея, пока длился этот коридор. Вот уж правда что – длился! Длинный-предлинный он оказался!
Шофер Генка Братчиков, лениво развалившийся в кабине госпитальной полуторки, сонно взглянул на Ольгу, но, увидев вышедшего за ней майора НКВД с ящиком в руках, мигом проснулся и высунулся из окошка с изумленно приоткрытым ртом.
– Возьми ящик, чего сидишь! – прошипела Ольга, впервые утратив ту робость, которую всегда испытывала, обращаясь к нормальным людям, знавшим, что у нее в заключении мать. Нормальными в ее понимании были люди, ничем не запятнанные. Она была не нормальная. – Тебя зачем посылают? Чтобы ты мне помогал! Вот приедем в госпиталь…
Она осеклась, потому что шофер взглянул на нее просто-таки с животным ужасом. «Что это с ним?» – подумала в удивлении.
И вдруг до нее дошло: Братчиков решил, что, приехав в госпиталь, Ольга немедленно нажалуется звероватому начмеду Ионову, и если тот окажется не в духе, Братчиков очень даже запросто может загреметь на фронт с теплого, даже очень теплого местечка госпитального шофера. А она всего-то хотела сказать: «Вот приедем в госпиталь, тогда и поспишь!»
Братчиков был не хуже других и не лучше, обычный энский мужик, который норовит побольше захапать и поменьше отдать, в том числе в отношениях с женщинами. К Ольге он тоже подкатывался, но получил такой же непреклонный отпор, как и все остальные. Ему было около пятидесяти, однако никто почему-то не звал его по имени-отчеству, а только Генкой.
Глядя в перепуганные, слишком светлые глаза Братчикова в коротеньких, тоже слишком светлых, ощетиненных ресничках, Ольга буркнула:
– Возьми же ящик! Тяжело ведь человеку!
Поляков отдал ящик с таким видом, словно мог бы донести его до самого госпиталя, однако Ольга видела, что тени из-под глаз переползли на его виски. Ему было тяжело, он явно чувствовал себя плохо.
– Что так смотрите? – спросил негромко. – Узнали?
Ольга кивнула.
– Как ваши дела?
– Да ничего.
– Я только потом понял, что оказал вам, наверное, плохую услугу, когда увез с укреплений. Не подумал, как вы будете объяснять это в госпитале. Но меня просил дя…
Он осекся.
– Да ничего, все в порядке, – пробормотала Ольга, гадая, что могло значить это «дя…». «Дядя»? Глупости какие! Как мог Москвин быть дядей Полякова? Небось, окажись они родственниками, Поляков его в жизни на укрепления не отпустил бы, отстоял. При связях все возможно, а уж какие в НКВД связи – всем известно!
Может быть, Москвин носил какую-то конспиративную кличку в своих кругах? Скажем, Дятел, поскольку дятел все время стучит…
Думать о человеке, спасшем ей жизнь, как о стукаче, было очень тяжело. Ольга мотнула головой, прогоняя неприятные мысли, и сказала:
– Ничего, на другой день всех наших оттуда увезли, так что ко мне никто не придрался.
– Да, я знаю, – кивнул Поляков, и Ольга насторожилась: откуда он знает? Спрашивал у кого-то из госпитальных? И как был воспринят его интерес? Какое мнение сложилось после этого в госпитале об Ольге?
Она мгновенно перебрала в памяти все происшедшие за минувшие полгода события. В общем-то, обычная жизнь санитарки, которая то помогает вновь прибывшим раненым мыться в бане (это всегда было первым делом в приемке новой партии), то стирает в воде с нашатырным спиртом использованные бинты, предварительно замоченные в растворе лизола (оттого работать санитаркой в операционной было немного желающих!), а потом сушит их на госпитальном чердаке, то драит тазы, кюветы, стерилизационные баки, то нарезает из марли салфетки и скатывает маленькие шарики для обработки ран во время операций, стерилизует операционный и перевязочный материал… Это занимало много времени. Потом находились дела в палатах для раненых: уборка прежде всего, ну и судна нужно было разнести, а затем собрать и помыть…
Ольга всегда бралась за самую грязную работу. Она не знала, чем занята в ту же минуту мама, но вряд ли валить лес или копать землю более легкое дело. Подавляя тошноту при виде открытых, гноящихся ран, иссушая лизолом потрескавшиеся руки, с натугой ворочая стерилизационные баки, она как бы добровольно брала на себя часть той тяжкой ноши, которую подневольно приходится нести маме. Вся штука была в том, что Ольга давно перестала винить мать за свое исключение из университета. Она себя винила за то, что потащилась в тот страшный день на кладбище – нет, вихрем полетела туда в компании бесстыдных глумцов и кощунников, как по-старинному выражался покойный дед! Готова была сама все рушить и разрушать, а ведь это страшный грех – могилы разорять… И знала же, что маме дорого то кладбище, куда она постоянно ходила, там похоронена ее подруга Тамара Салтыкова, ее родственники… Про то, что значил для ее матери старый черный крест, на котором за давностью лет невозможно было разобрать надпись, Ольге уже потом, много позже, рассказала тетя Люба, и девушка с тех пор не могла избыть в себе вину перед мамой.
Но сейчас она думала не о матери, а о том, не проявил ли к ней кто-то в госпитале за последние месяцы подозрительной снисходительности. Не промолчал ли там, где должен был отругать? Не был ли мягок, когда следовало быть суровым?
Да вроде нет. Ни начмед, ни главврач, ни начальник отделения, ни старшая сестра, ни завхоз никогда не страдали избытком снисходительности. Санитарок гоняли почем зря! Наверняка к ней были бы снисходительней, если бы думали, что она сексот. Но этого Ольге не надо! Вот уж чего ей не надо!
Братчиков пристроил ящик с кровью в кабину, на сиденье пассажира, и теперь переминался у колеса, готовый подсадить Ольгу в кузов. Ничего, как-нибудь доедет, не впервой! Это только зимой холодно, а летом проехаться с ветерком – милое же дело!
«Надо будет попросить его, чтобы помалкивал о том, что мне энкавэдэшник помог, – подумала Ольга. – А то наболтает бог знает что… Нет. Если попросить, он точно невесть что вообразит и такого в госпитале наврет! Ой, что же мне делать?»
– Спасибо, что помогли, – сказала она Полякову, отводя глаза и проклиная все на свете. – До свиданья. Мы поехали.
– Погодите. Сегодня у нас что? Понедельник? Я вечером уезжаю в командировку в область, вернусь через неделю. В следующий понедельник в десять утра будьте в скверике на площади Свободы, пожалуйста, – сказал вдруг Поляков. – Мне нужно с вами поговорить. Это очень важно!
– У меня, кажется, дежурство, – с испуганным выражением сказала Ольга. – Я не смогу!
– Если будете заняты, позвоните… вот здесь номер указан… – Поляков вынул из кармана гимнастерки плотный бумажный квадратик и протянул ей. – Но постарайтесь прийти. Я вас буду ждать!
Ольга хотела спрятать руки за спину, но Поляков ее словно бы загипнотизировал своими глазищами. Она покорно взяла бумажку и сунула в карман халата.
Поляков, кивнув на прощание, вернулся в здание.
– Ольга Дмитриевна, – сладким голосом проговорил Братчиков. – Нам ехать пора. Дозвольте вас в кузовок подсадить!
В кузовок, главное! Она что, гриб?!
– Я сама, – с отвращением буркнула Ольга.
Обежала с другой стороны и забралась в кузов с колеса. С трудом, но и впрямь сама.
Села, прильнула спиной к кабине. Настроение было – хуже некуда!
Можно представить, что наговорит в госпитале Братчиков. Можно представить!
Принес же черт этого Полякова…
Она достала из кармана квадратик. Руки тряслись, и во рту стало сухо. «5-14-14, доб. 2-67», – было написано химическим карандашом на очень белой, хорошего качества бумаге.
Это его телефон, понятно. Какой четкий почерк… А интересно, почему у Полякова записка была приготовлена заранее? Он знал, что встретит здесь Ольгу?
Она до того боялась его, что могла допустить все, даже это.
Чепуха. Поляков не мог знать, что встретит ее. Никто не мог знать! Вместо нее могла поехать любая другая санитарка! И то, что именно сегодня милиция и НКВД сдают кровь для фронта, – чистейшей воды совпадение. Скорей всего, Поляков всегда носит при себе бумажки с номером своего телефона – на всякий случай. Вдруг приведется кого-нибудь, как говорится, завербовать в осведомители.
