Nevermore, или Мета-драматургия - Созонова Ника Викторовна (книги .TXT) 📗
Мысли становились все более вязкими. А потом вдруг накрыло — резко, внезапно. И стало то накатывать, то откатывать, волнами. Я переставала слышать внешний мир, затем переставала видеть, окунаясь в кромешный сумрак. Теряла связь с реальностью и вновь возвращалась к ней. Помню, одной из самых отчетливых мыслей, пробежавших в мерцающем сознании, было, что, если я сейчас умру — это хорошо, а вот если нет — мне может срочно потребоваться тазик. Я умудрилась подняться и на автопилоте доползти до ванной… затем черный провал… и вот я лежу на полу в обнимку с добытой пластмассовой посудиной. Я даже осилила снова закрыть задвижку, чтобы Таис, придя с работы, как можно позже наткнулась на меня, то бишь на мои бренные останки, сброшенную оболочку.
На этом вся метафизика моего предсмертного опыта закончилась, и началась банальная физика. Точнее, презренная физиология. Таинственная зеленая дверь в иные миры не пожелала распахнуться передо мной. И с этим надо было смириться.
Злополучный тазик, обретенный с таким трудом, на протяжении последующих часов служил мне единственным собеседником, наставником и другом. Мне было так плохо, как, наверное, бывает юной девочке, никогда не пробовавшей алкоголя и 'оттянувшейся' на полную катушку на выпускном вечере. Какие там горестные мысли и душевные муки?.. Все мое существование свелось к физиологии, а все ощущения и чувства — к рвотным спазмам и блаженным передышкам между оных.
Когда во мне не осталось ни капли жидкости, не говоря о вкусном ужине и злосчастных таблетках, покинувших желудок в первую очередь, я заснула. Но отдыхала от пережитого недолго, поскольку проснулась рано — судя по рассвету за занавесками — от ужасной жажды. Во всем теле была такая слабость, что даже шевеление указательным пальцем давалось с трудом.
'Вода — на кухне, но туда я не добреду, ни при каких условиях… Есть вода для цветов, в бутылке на подоконнике, это ближе, но тоже не доползти… Молочный коктейль на столе, осталось на донышке… липкое, сладкое — брр!..' Так я мучалась, то вырубаясь, то вновь подключаясь к реальности с ее безжалостной жаждой. Наконец, собравшись с силами, сумела доползти до подоконника, и застоявшаяся цветочная вода показалась божественным нектаром. Она-то окончательно прополоскала мой желудок и позволила забыться в крепком, на этот раз, сне.
Меня разбудила Таисия. Поскольку поднималась я обычно к полудню, к двум часам дня она забеспокоилась. Она стучала в мою дверь до тех пор, пока я не поднялась, шатаясь, и не открыла, тут же нырнув назад под одеяло.
Замешательство ее было коротким, не более пяти секунд. Объяснять ничего не пришлось: обстановка комнаты и мой вид были достаточно красноречивы, и это было благом — шевелить языком и выдавливать какие-то слова казалось нечеловеческим трудом.
— Поздравляю! — Она присела на тахту, отодвинув тазик. Поцеловала в щеку, погладила по бритой макушке. — До этого ты лишь притворялась, а теперь можешь с полным правом именоваться суицидницей.
Слава богу, она ни о чем не спрашивала, не требовала подробного отчета о происшедшем. Поднявшись, вынесла, опорожнила и вымыла тазик, и вновь поставила у тахты — на всякий случай. Принесла очень крепкий и горячий чай. Унесла грязную посуду от ужина, поставила в изголовье букет белых нарциссов, которые накануне привезла с дачи.
— А записка? — вспомнила Таис, нарушив наконец молчание. Покачала головой с упреком. — Неужели ты собиралась уйти, ничего мне даже не написав?
— Разуй глаза… Записка на столе.
Это были мои первые слова, произнесенные вслух. Язык, как ни странно, повиновался, хотя и казался желеобразным.
— Могу я прочесть обе?
— Читай…
- 'Таис, прости меня. Я причинила тебе немало боли. Меня сняли с роли и исключили из театра, и жизнь лишилась последнего смысла. Не обижайся, но я думаю, что после моей смерти ты испытаешь облегчение. Ты заслужила отдых и покой. Пожалуйста, не играй с Бэтом в русскую рулетку — моя последняя просьба'… Мило. А главное, весьма проницательно: все родители юных самоубийц, как водится, испытывают небывалое облегчение. 'Бэт, я хочу сказать тебе…'
— А эту про себя!
Я писала Бэту, что полюбила его, и просила не уходить из жизни. Потому что, в отличие от меня, никому не нужной, слабой и жалкой, его любят и ценят очень многие.
— Вторая записка потеплее. Что неудивительно. Можно я возьму на память — и ту и другую?
Я кивнула.
Горячий чай, прогнавший жажду, потихоньку согревал и придавал силы.
— Что ж я сижу! — Таисия вскочила, словно осененная светлой идеей. — Нельзя упустить такой кадр! Для истории.
Раскопав на захламленном столе цифровой фотик, который подарила мне на день рождения, принялась азартно щелкать.
— Чуть повернись, чтобы тазик влез в кадр… кисть руки хорошо свешивается — такая слабая, вялая лапка… Красиво: тени под глазами фиолетовые, лицо бледно-синее, как сырая известка…
Нет, я понимала, конечно, что таким образом меня пытаются развеселить, растормошить. Что Таис в сильнейшем стрессе, в шоке — это чувствовалось и по интонациям, и по движениям — непривычно быстрым, острым. Но чтобы вот так? Хоть бы заплакала, закричала, закатила истерику — что еще делают матери и бабушки, обнаружив, что единственное чадо едва-едва не отправилось на тот свет?
Мне было и смешно, и обидно. И еще промелькнула бодрая мысль: забавно будет рассказать обо всем Бэту. Похвастаться. Ну, кому еще так повезло с родительницей, которая, вместо того чтобы вызывать 'Скорую', запечатлевает полумертвого ребенка во всех ракурсах? В обнимку с пластмассовым тазиком, с букетом смертельно-белых нарциссов у изголовья?..
Впрочем, о 'Скорой' она тоже вспомнила, не прошло и часу — вдоволь налюбовавшись свежими фотками.
— Тебе очень плохо? Только честно? Наверное, нужно вызвать врачей, — она нерешительно обернулась к телефону.
— Не надо. Только слабость… Отлежусь.
Во взгляде Таисии читалось сомнение.
— Кстати, а что именно ты проглотила? И откуда взяла?
— Из аптечки Калерии.
Она подняла с пола выпотрошенные упаковки из-под таблеток и внимательно изучила.
— Ты проглотила… все?
Я кивнула.
— Не врешь?.. Это очень сильная дрянь, если я хоть что-нибудь понимаю. Все три упаковки?.. Но тогда тебе должно быть сейчас ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ плохо. Ты в коме. Срочно звоню!
— Не надо, подожди… Меня вырвало, все таблетки вышли. Я не в коме, просто слабость. Завтра уже буду бегать, — я постаралась вылепить жизнелюбскую улыбку.
— Прежде чем выйти, они успели частично раствориться в крови, — Таисия то хваталась за телефонную трубку, то отбрасывала ее с брезгливым выражением. Она мучительно колебалась, не зная, на что решиться. — Когда ты это сделала?
— В час ночи.
— То есть четырнадцать часов назад. У меня есть одно-единственное объяснение тому, что ты сейчас на этом свете, а не на том. Калерия купила 'паленые' таблетки. Сейчас чуть ли не половина лекарств — фальшивые. Тебя спасли неведомые мошенники, скажи им спасибо.
Она выпустила, наконец, из рук телефон и присела на край тахты.
— Значит, так. Мы с тобой должны решить очень важную вещь. По всей логике мне следует немедленно вызвать 'скорую' — даже фальшивые таблетки в таком количестве могли черт знает как навредить. Тебе промоют желудок, вставят зонд, накачают парой ведер воды — процедура весьма противная. Но не это самое плохое: из обычной больницы тебя перевезут в психушку, так у них полагается. А вот там… Я знаю, что говорю: когда-то провела десять дней в подобном месте. Всего десять, но они показались мне внушительным тюремным сроком. С твоей психикой, с твоей патологической тягой к свободе даже неделя в Скворцово-Степаново может оказаться разрушительнее таблеток. Решай! Я сделаю, как ты скажешь.
— Не хочу 'скорую'. Не хочу Скворцово-Степаново.
Таисия вздохнула. С облегчением — не с сожалением.
— Была б на моем месте нормальная мать или бабушка, она бы не спрашивала. Увезли бы как миленькую, под белы ручки. И навесили бы ярлык, и поставили диагноз. И оказалась бы ты до конца жизни клейменной. Ладно! Подождем до вечера. Если станет хуже — без разговоров вызываю врачей.
