Письма крови - Агамальянц Александр (книга жизни TXT) 📗
Выгнав крестьян из подвала, я, тем не менее, сам оставался в нем как в ловушке, потому что солнце действительно светило ярко и до заката оставалось не менее семи часов. На мое счастье, никто из нападавших не додумался поджечь церковь. Не сказал бы, что это было бы для меня смертельно, однако определенную опасность, безусловно, представляло и добавило бы немало неприятных часов. Будучи не в состоянии покинуть подвал церкви, я должен был бы гореть вместе с ней, после чего, мне бы пришлось каким-то образом пробивать себе путь наружу – дверь явно завалило бы. И я бы сделал это. Может, через день, может, через неделю, но сделал бы. И вернулся бы на грешную землю. Вернулся бы голодным и злым. И устроил бы настоящую бойню в той злосчастной деревеньке, жители которой, по сути, и заварили всю эту кашу. Жаль, что они никогда не поймут, насколько им повезло сегодня. Боль, конечно, самый лучший учитель, но слишком мало в этом мире тех, кто способен через зерно постичь Вселенную. Отягощенный догмами, предрассудками и страхом разум, сам становится не больше зерна.
34
Оставшееся до заката время, я провел в компании трех обезображенных трупов, размышляя о несовершенстве человеческой природы, которое, фактически, является предметом культа и поклонения, а не осознается постыдным изъяном, который следует исправить в кратчайшие сроки. Не меньше корил я и себя самого за столь глупую и беспардонную опрометчивость, впредь решив ни при каких условиях не сохранять жизнь людям, которым откроется моя природа. Некоторым из них, возможно, будет предоставлена возможность на себе познать все радости и печали вечной жизни, для остальных открывшееся знание не принесет ничего, кроме скорейшей гибели. Впрочем, даже тогда я бы поспорил, какой вариант является более мрачным. Так, я сидел в своем унылом убежище, ожидая закат, чувствуя, как ненавистная и гибельная тоска начинает скрестись в моем сердце. Но мне повезло – тьма накрыла мир прежде, чем уныние поглотило меня полностью.
Я покинул подвал и обошел церковь в надежде найти что-либо из своих вещей. Почти все пропало, зато нашелся мой добрый пастор, бившийся в предсмертном бреду прямо перед главным входом. Очевидно, убегавшие крестьяне подумали, что он специально заманил их в ловушку, чтобы скормить упырю. А, может, кому-то просто захотелось отвести душу, раз уж расправиться со мной не получилось. Михаэль узнал меня и прохрипел что-то неразборчивое, пытаясь протянуть ко мне руки. Я же пожал плечами и прошел мимо – если бы его богу было угодно, чтобы поп не страдал, он послал бы ему быструю смерть. Также, я нашел тело одного из своих слуг со страшной раной на шее. Что ж, он хотя бы не сильно страдал. Кареты же и второго слуги не было. Я искренне пожелал ему удачи, понадеявшись, что ему все-таки удалось спастись. Конечно, оба моих спутника были закоренелыми преступниками, но в моем мире почитание человеческих законов мало что значило, а людей, умеющих держать язык за зубами и четко исполнять условия договоренностей, сколь бы странными они не казались, было сложно найти во все времена и во всех странах.
Я собрал все, что могло мне понадобиться, и что я мог унести, остальное сжег вместе с телом своего неудачливого слуги. Увы, чистой одежды найти не удалось, но я воспринял это с неким стоическим смирением и пониманием. Очевидно, история должна сделать полный круг, чтобы вывести на новый уровень понимания законов Вселенной. Однако, знания преумножают печаль, и, вознося свой разум к высотам тайного знания, душу свою я все глубже низвергал в бездну Преисподней. Есть ли предел этой вышине и этой глубине? Насколько далеко могут разойтись мой разум и моя душа, и смогут ли полученные знания оправдать предстоящее падение? Имеет ли моя война хоть мизерный шанс на успех или это не более, чем каприз моего томящегося в вечности существа? Что ж, счастье мое, у меня было более чем достаточно времени на размышления – до Гамбурга мне снова предстояло идти пешком, продираясь через чащу германских лесов, подобно паломнику, преодолевающему зной пустыни в фанатичном стремлении достичь святой земли.
Впрочем, как и в прошлый раз, это были единственные трудности на пути. Я без труда нашел дом Дитера и получил там такой же радушный прием, как и тогда, когда впервые переступил его порог в компании Вильгельма. Хозяин дома совершенно не изменился ни в манерах, ни в привычке к восточным излишествам. Конечно, по сравнению с томной роскошью османских богачей, Дитер вел практически аскетический образ жизни, но для моей сугубо европейской натуры все эти шелка и диваны казались чем-то если не чуждым, то, по крайней мере, явно не жизненно необходимым. Даже жизнь в Венеции не избавила меня от нордической прагматичности в быту. Тем не менее, я с превеликим удовольствием поддался соблазнам, которые в изобилии ожидали меня в доме моего друга. Как минимум, мне было необходимо привести в порядок свое тело, чтобы от него не пахло мертвой лошадью, и свой разум, чтобы быть в состоянии связно излагать свои мысли. Именно этим я и занялся сразу по прибытии. Дитер же, как истинно учтивый и гостеприимный хозяин, вовсе не торопился начинать разговор о тех делах, с которыми я столь упорно напрашивался к нему в гости.
Следующую ночь мы начали с уже знакомого мне кальяна, наполненного настолько сильным дурманом, что сознание за малым не выворачивалось наизнанку, рисуя перед глазами самые удивительные картины и стремясь унестись в какие-то совершенно непознанные уголки самого себя. Были также и юные персы, чья кровь была на вкус, будто редчайшее вино. Правда, в этот раз нам привели двух мальчиков. «Знаешь ли ты, друг Гёте, – произнес Дитер, поглаживая одного из персов по щеке, – что это не простые дети?». Конечно же, я не знал, хотя, и заметил, что на уличных попрошаек они слабо похожи. Дитер продолжил: «Эти прелестные создания специально созданы для нашего удовольствия. Один мой друг, очень дальний друг из Константинополя, уже не одну сотню лет выращивает их. Я не смогу порадовать твой пытливый ум подробностями, потому что сам их не знаю, скажу лишь, что это целый сад. Сад плоти и крови. И только самые ценные из плодов покидают его стены. Участь остальных печальна и незавидна. Думаю, ты о ней догадываешься.
Те же, кто проходит отбор, получают специальное воспитание и обучение.
И свою недолгую жизнь посвящают тому, чтобы дарить нам наслаждение.
Всеми возможными и невозможными способами».
С этими словами Дитер распахнул халат и слегка наклонил голову мальчика в нужном направлении. Тот понял все без лишних слов. Мой друг сладко застонал и вернулся к своему рассказу: «Это божественно, Гёте. Просто божественно! Каждый из нашего рода борется с тоской вечной жизни по-своему – я, например, уже долгое время спасаюсь только с помощью этих милых существ». Жестом Дитер предложил мне последовать его примеру, но я отказался. Хотя все догмы морали смертных были мне давно чужды и смешны, некоторые барьеры так и остались для меня непреодолимыми. Я совершенно не осуждал Дитера за его пристрастия, но не имел ни малейшего желания их разделять. «Жаль, ты многое теряешь», – вздохнул мой друг, и я охотно ему поверил, видя выражение лица и напряженность тела. Спустя некоторое время он громко и хрипло застонал и на пару секунд совершенно обмяк на своем диване, словно мертвый (как же странно это звучит в отношении нас, душа моя?!). Очнувшись, Дитер посадил мальчика к себе на колени и стал рукой ласкать его чресла.
Спустя минуту они слились в страстном поцелуе.
Когда же мальчик задрожал в экстазе, Дитер вцепился в его шею.
