Мартина - Вишневский Януш Леон (библиотека электронных книг .txt, .fb2) 📗
Потом мы сошлись на том, что в мужиках нас заводит главным образом ум, потому что только умный мужик может быть интересным, даже когда он потолстеет и облысеет. Хуже всего, когда у него пресс рельефнее, чем мозг. Тогда он даже хуже девиц, которые появляются в студенческих клубах, чтобы показать новую бижутерию в пупке и загар из солярия. Они достаточно умны, чтобы не прикидываться, что у них другие интересы. Кроме того, мужчина должен быть слегка сентиментален. Так, чтобы захотелось вместе с ним поплакать в темном кинозале. Или, допустим, перечислить все увиденные на прогулке цветы, или накупить шоколадных зайчиков к Пасхе. Или послушать Моцарта.
Пока я это говорила, Магда потихоньку выползала из своей бочки, все время кивая, а в конце сказала:
— Знаешь что, Мартина, сходи-ка ты как-нибудь в этом своем Щитно на озеро, поймай золотую рыбку. И тогда убедишься, что даже она не даст тебе такого мужика.
Войдет ли когда-нибудь польский деканат в объединенную Европу?
Если прав Реймонт, написавший, что сила человека измеряется количеством его недругов, то дамы из деканата — это сверхдержава. Мой отец считает, будто я не знаю, что говорю, поскольку еще не бывала в налоговой инспекции.
Вчера я была на территории сверхдержавы. Прибыла без визы, то есть как раз тогда, когда дамы из деканата пили утренний кофе и границы сверхдержавы, по идее, закрыты. Я пришла, потому что получила грант на трехмесячную стажировку на филологическом факультете Университета Кент в Кентербери в Англии в качестве поощрения за эссе о творчестве Оскара Уайльда, которое я написала на конкурс, организованный Британским советом. Сам декан поздравил меня, и ректор тоже, а Магда рассказывала об этом как о самом важном культурном событии в Польше со времени Нобелевской премии Шимборской. Только дамы из деканата ничего об этом не знали. Да и нужно мне было всего лишь пустяковое формальное подтверждение того, что университет согласен на мой выезд. Оно должно было быть написано по-английски и заверено всеми необходимыми печатями. Сначала, пока я пятнадцать минут стояла за деревянным барьером, я узнала о самых важных событиях, происходящих в трех польских телесериалах. Потом дамы плавно перешли на реалити-шоу. Я узнала, что в баре Эвелина выражалась как уличная девка, что по-настоящему красивая там только некая Доброслава и что «они своих дочерей никогда, и вообще». Когда они перешли к обсуждению длины юбки новой секретарши ректора, я дала знать о своем присутствии покашливанием. Ничего не изменилось. Я была для них даже не воздухом. Самое большее — вакуумом, причем без визы. Меня спас декан, который неожиданно вышел из своего кабинета. Увидев меня, улыбнулся и воскликнул:
— О, наша писательница! — И пошел по своим делам.
Дамы как по команде обернулись ко мне, а одна даже почувствовала себя обязанной спросить меня, чего я хочу. Я хотела слишком многого. Мне велели написать заявление на имя декана, принести свидетельство из британского совета и характеристику от куратора курса, перевести согласие на выезд на английский и прийти во вторник или в четверг, но не в следующий четверг, потому что у них тогда защита кандидатской. После чего спокойно вернулись к разговору о юбке секретарши. Я снова стала вакуумом.
Она выключила компьютер. Ей ничуть не стало лучше. Взяла стакан вина, включила Грехуту, села на диван и, завернувшись в одеяло, облокотилась на подушки. Она думала об Анджее.
Они договорились с половиной студентов из своей группы вечером готовиться к семинару у Бон Джови. Так они называли молодого американца, который читал им лекции по американской литературе. На кафедре английской филологии работали несколько таких одержимых странников, которые распрощались со своей налаженной жизнью в Штатах, в Австралии, в Соединенном Королевстве или в Ирландии и приехали в Польшу, чтобы «принять участие в новом оригинальном проекте своей жизни», как они это называли. Жили на съемных квартирах, ели в столовых, спали с польскими женщинами и проникались польской ментальностью. Бон Джови не производил впечатления осведомленного об этом проекте. Возможно, он даже не вполне осознавал, что он в Польше. Кто-то из группы как-то сказал, что Джови, в сущности, по барабану, где он живет. Важно одно: чтобы там была библиотека. Со своим мальчишеским чубом он выглядел лучше настоящего Бон Джови, он и на гитаре играл, и казалось, даже разбуди его ночью, начнет рассуждать об аналогиях между прозой Фолкнера и философией Юнга. Заинтересованная рассказами о нем, Магда как-то пришла на одну из его лекций, которая, в сущности, была беседой с аудиторией. Сидела молча, а после лекции, когда они ехали домой в автобусе, сказала со сладострастным смешком:
— Знаешь, Мартина, чего мне хочется? Высосать его мозг. В смысле и мозг тоже.
Семинар у Джови был чем-то вроде сражения, поэтому вечером к ней пришли все без исключения. Магда ушла на всю ночь, оставив комнату в ее распоряжение.
Анджей в тот вечер зашел случайно. С тех пор как футуристический фиолетовый агрегат из магазина, в котором он подрабатывал продавцом, оказался «самым сексуальным компьютером со времени изобретения счетов», Анджей взял шефство над ним и регулярно приходил что-то устанавливать. Благодаря ему ее «iMac» имел лучшее в городе программное обеспечение. Ее совершенно не интересовало, что он там делает. Ей было достаточно, когда он после всех манипуляций приглашал ее к компьютеру и возбужденно рассказывал, где надо кликнуть, что открыть и какие программы можно запустить в фоновом режиме.
В тот вечер он, как обычно, что-то актуализировал в соседней комнате, в то время как они готовили реферат на тему «Эволюция понятия души в американской литературе». Иногда он проходил через их комнату, чтобы что-то достать из рюкзака, оставленного им в прихожей. Она не могла не заметить, как на него смотрели подруги из группы, как по команде поправлявшие волосы, когда он проходил мимо. Они пили вино, шутили. Но и работали. Помещение в клубах табачного дыма и пламя свечей — именно так она представляла себе университет. О таком рассказывал ей отец.
Но настал момент, когда они, что называется, уперлись в стену. Никто не смог процитировать ничего на тему души из современной американской литературы. Они знали, что Джови им этого не спустит. В этот момент из соседней комнаты раздался голос Анджея:
— Гилд, Джон Гилд. Этот монах с двумя детьми и кандидатской по музыковедению. Он писал об интимности как о встрече душ, а разговор считал их сексуальным актом. Ему столько же лет, сколько отцу Мартины.
Воцарилась тишина. Все посмотрели на нее.
— Анджей, поди-ка сюда на минутку! — позвала она. — Выпьешь? — Она встала и подала ему бокал вина. — Расскажешь нам что-нибудь про него?
Он стоял, опершись о косяк двери, смутившийся, словно маленький мальчик, которого застали подслушивающим разговоры взрослых.
— Двенадцать лет он был католическим монахом. Написал трактат о душе. О том, что она привязывается к людям и к событиям, что она словно виноград, превращающийся в вино, что Меркурий, патрон корреспонденции, заботится, чтобы слова доходили до ее самых потаенных закоулков. И что душу нельзя рассматривать с точки зрения инженера.
После этого Анджей отошел к компьютеру. Через минуту вернулся и, подавая несколько листков бумаги, сказал:
— Это я скачал из Сети. Может пригодиться…
И тогда она испытала тот восторг, ради которого могла бы позволить ему сегодня снять с нее лифчик, конечно, при условии, что за дверью он сразу забудет об этом. Хотя вряд ли он смог бы забыть.
В течение двух лет он был рядом, но никогда не был близок. Магде это было непонятно. «Слушай, — говорила она, — у этого типа есть все необходимые компоненты. Съешь с ним вечером спагетти, а утром почисти зубы у одного умывальника, и ты увидишь, что это он. Он так нежно дотрагивается до твоего компьютера, как будто прикасается к тебе. Я сама видела. Он тебя обожествляет, хотя вы из одной деревни». И когда она впала в это свое томное настроение после вина, она нашла в себе силы встать с постели, прийти к ней в комнату и сказать: «Всегда таким, вроде тебя, глупым как бревно, в руки плывет первосортный товар». Вот какая была эта Магда. Как говорил о ней Анджей: «Чувственность с голым животом сразу за огненной стеной». Недоступная и опасная. Она могла на неделю уехать с каким-то мужиком в горы и слать ей эсэмэски вроде этой: «Слушай, у него алгоритм в мозгу, Лесьмян в душе и Коэн в сердце. И та-а-акой пенис». После каждого такого возвращения, примерно через месяц, она говорила, что он «обрезал ей крылья, усыпил бабочек и разбил сердце»; плакала, не отвечала на телефонные звонки. Потом внезапно вставала и снова начинала «ловить карпа», или carpe diem2. Мартина была ее абсолютной противоположностью. Только раз ей разбили сердце, бабочек она сохранила.
