Двойник Декстера - Линдсей Джеффри (лучшие книги без регистрации .txt) 📗

— Потому что! — говорим мы, опять туго затягивая петлю — еще туже, очень туго, — и с радостью видим, как он погружается в бездыханный сон и падает лиловым лицом в пол, описав в воздухе дугу.

Теперь мы работаем быстро. Нужно приготовиться, прежде чем Валентайн проснется и испортит нам веселье. Мы забираем из машины небольшую сумку с нашими штучками и инструментами, папку, которую он бросил на сиденье, и быстро возвращаемся на кухню. Скоро Валентайн уже примотан скотчем к кухонному столу, одежда на нем разрезана, рот накрепко заклеен, а вокруг разложены красивые фотографии, найденные в палке. Очаровательные фото маленьких мальчиков. Одни смеются, глядя на клоуна, другие просто держат мяч или качаются на качелях. Три снимка поставлены именно с таким расчетом, чтобы Валентайн обязательно их увидел. Три простых фотографии, вырезанные из газетных статей про трех маленьких мальчиков, найденных мертвыми в канале.

Когда подготовка закончена и все расставлено по местам, у Валентайна начинают дрожать веки. Несколько секунд он лежит спокойно, чувствуя, как теплый воздух касается его обнаженного тела, которое удерживает в неподвижности тугой крепкий скотч. Возможно, он гадает, что случилось. Потом, видимо, он вспоминает, резко открывает глаза и пытается совершить невозможное — разорвать скотч, сделать глубокий вдох, закричать наглухо заклеенным ртом, чтобы услышал хоть кто-нибудь в стремительно сужающемся мире. Впрочем, ничего не происходит и больше никогда не случится, только не для него. Для Валентайна осталось лишь одно. Нечто маленькое, несущественное, бессмысленное, но чудесное и совершенно необходимое, и сейчас это будет сделано, именно сейчас, несмотря на тщетные неуклюжие попытки сопротивления.

— Расслабься, — говорим мы и касаемся рукой в перчатке его обнаженной, тяжело вздымающейся груди. — Скоро все закончится.

И мы действительно имеем в виду «все», совсем все — вздохи и моргания, алчные взгляды и смешки, вечеринки в честь дня рождения и воздушные шарики, хищные прогулки в темноте по пятам за каким-нибудь беспомощным маленьким мальчиком. Все закончится скоро и навсегда.

Мы похлопываем Валентайна по груди.

— Но не слишком скоро, — успокаиваем мы, и холодная радость от осознания простой истины охватывает нас и сияет в глазах. Он это видит и, наверное, хорошо понимает. И возможно, по-прежнему питает дурацкую немыслимую надежду. Но когда он обмякает на столе в нерушимо прочной хватке скотча, в крепких объятиях сегодняшней безумной ночи, вокруг начинает звучать чудесная музыка Темного Танца. Мы принимаемся за работу, и для Валентайна надежда исчезает навсегда, как только мы приступаем к традиционной процедуре.

Она начинается — медленно, но не робко, движения не назовешь неуверенными, о нет. Медленно — значит, долго. Можно продлить удовольствие, насладиться каждым хорошо спланированным, многократно отрепетированным, часто повторяемым движением и постепенно подвести клоуна к финальному озарению, простому и ясному осмыслению того, каким образом он умрет — здесь, сегодня, сейчас. Мы медленно рисуем Валентайну правдивую картину того, как это должно случиться, мощными темными штрихами доказывая, что ничего иного не будет. Он покажет свой самый последний фокус — здесь, сегодня, сейчас, неторопливо и педантично, шаг за шагом, кусок за куском, ломтик за ломтиком заплатит пошлину веселому мостовому сторожу, вооруженному сверкающим лезвием. Валентайн медленно пересечет последнюю черту, отделяющую его от бесконечной тьмы, о которой он скоро будет мечтать и с которой страстно захочет слиться, поскольку к тому времени поймет: это единственный способ прекратить боль. Но не сразу, не теперь, не слишком быстро. Сначала нужно подвести его к этой черте, к точке невозврата, а потом пусть сделает еще один шаг — туда, где станет совершенно ясно, что мы приблизились к краю и обратной дороги нет. Он должен увидеть, проникнуться, понять и принять происходящее как нечто правильное, необходимое и неизменное, и наш приятный долг — указать Валентайну на границу, которой отмечено начало конца, и провозгласить: «Видишь? Вот где ты теперь. Ты перешел черту, и теперь все закончится».

И мы принимаемся за работу, а вокруг звучит музыка, и луна смотрит в просветы облаков, радостно хихикая над увиденным. Валентайн очень отзывчив. Он задает тон, шипит, издает сдавленные вопли, когда понимает: сделанное нельзя отменить; и цель всего этого — устроить так, чтобы он побыстрее исчез. Он, Стив Валентайн, клоун Пуффалумп, смешной человеке белом гриме, который искренне и пылко любит детей, так сильно, так часто и, как правило, таким неприятным способом. Он — Стив Валентайн, клоун, который выступает на вечеринках и способен за один час провести ребенка по радуге жизни до самого конца, от радости и счастья до финальной агонии, безнадежно меркнущего света и грязной воды близлежащего канала. Стив Валентайн, который оказался слишком умен для тех, кто пытался его остановить или доказать его преступные деяния в зале суда. Но теперь он не в зале суда и никогда там не окажется. Сегодня он лежит на скамье подсудимых перед Судом Декстера, и вердикт блестит в нашей руке. Там, куда он отправится, не будет государственных адвокатов и апелляций.

Но перед тем как стукнуть судейским молотком в последний раз, мы медлим. На наше плечо опустилась маленькая надоедливая птичка, которая беспокойно напевает: «Чирик-чирик, не ошибись». Знакомая песенка. Нам йзвестно ее содержание. Это — кодекс Гарри, который гласит: нужно удостовериться, убедиться, что это именно тот человек, а мы поступаем правильно. И если все совпадет, мы закончим свое дело с гордостью и радостью, ощутив удовлетворение от совершенного.

И вот теперь, когда то, что осталось от Валентайна, еще дышит, медленно и с большим трудом, когда в его красных опухших глазах еще виднеется последний огонек разума, мы останавливаемся, склоняемся над ним и поворачиваем его лицо к фотографиям, расставленным вокруг. Мы отрываем скотч с одного уголка рта — ему, конечно, больно, но совсем чуть-чуть по сравнению с тем, что он уже пережил, поэтому Валентайн не издает ни звука, только с тихим шипением втягивает воздух.

— Видишь? — спрашиваем мы, тряся его за мокрый дряблый подбородок и стараясь, чтобы он непременно увидел фотографии. — Видишь, что ты сделал?

Он замечает их, и усталая улыбка приподнимает незаклеенный уголок рта.

— Да, — говорит он слегка приглушенным из-за скотча голосом, хриплым после удавки, который тем не менее звучит отчетливо, когда Валентайн узнает фотографии. Надежда уже покинула его, всякий вкус к жизни пропал, но маленькое приятное воспоминание по-прежнему раздражает вкусовые сосочки, стоит ему посмотреть на лица мальчиков, которых он убил.

— Они были… такие красивые… — Глаза скользят по фотографиям, взгляд надолго замирает, а потом Валентайн смежает веки. — Красивые… — повторяет он, и этого достаточно: мы с ним близки как никогда.

— Ты тоже, — говорим мы, приклеивая скотч обратно, и снова беремся за работу, погружаясь в заслуженное блаженство, когда в веселом, все прибывающем лунном свете звучит финал симфоний. Музыка возносит нас выше и выше, и наконец медленно, осторожно, но ликующе раздается последний торжественный аккорд, высвобождающий в теплую влажную ночь буквально всё… всё. Гнев, горе, напряжение, смущение, разочарование от ежедневной бессмысленной рутины, которую мы вынуждены преодолевать лишь для того, чтобы это все-таки произошло. Мелкие, глупые, нелепые попытки смешаться с двуногим стадом минули, умчались в благословенную тьму, а вместе с ними, тащась следом за ними, как побитый щенок, и то, что осталось внутри истерзанной оболочки Стива Валентайна.

До свидания, Пуффалумп.

Глава 2

Мы прибирались и чувствовали, как истома медленно проникает в наши кости — удовлетворение и приятная лень при мысли о том, что мы справились, притом неплохо, со всем, что требовалось от нас в эту счастливую ночь под знаком Необходимости. Облака разошлись, осталось бодрое сияние луны, и нам стало намного лучше. После сделанного всегда становится лучше.