Кровь и золото погон - Трифонов Сергей Дмитриевич (читать книги .TXT, .FB2) 📗
– Дяденька, дяденька! Большаки дядьку старосту спымали, хочут шомполами его стегать, а тятька мой с мужиками палить по большакам учали, не хочут им, гадам, хлеб отдавать.
– Ты вот что, брат, – ротмистр потрепал парнишку по мокрой взъерошенной голове, – ты успокойся и покажи нам дорогу к амбару и коновязям, да так, чтобы красные нас не обнаружили.
– Енто я могу, енто я враз, – обрадовался пацан и повёл офицеров, хоронясь за кустами ивняка, отделявшими огороды от сельского выпаса.
Продотрядовцы числом человек в тридцать окружили со всех сторон старый общинный амбар и поливали его огнём из винтовок. Никакого охранения у отряда не было, пятнадцать привязанных к заборным жердям лошадей с торбами на мордах громко хрупали овёс, ещё с десяток паслись стреноженные. По выстрелам выяснилось, мужиков было не более десяти, били они не часто, но удачно. У красных появились раненые. Павловский жестом подозвал Костылёва.
– Поручик, тихо берём лошадей и уходим.
– А как же мужики? Красножопые ведь их побьют!
– Не до мужиков нам сейчас, пусть учатся воевать. Уходить надо.
Офицеры незаметно связали всех лошадей и погнали их назад. Павловский с Костылёвым шли пешими. Дождь прекратился. Поручик снял вымокшую фуражку и отмахивался ею от туч комаров.
– Командир, в Порхов пойдём?
– В этот раз нет, – ответил Павловский. – Людей мало. Боюсь, до Пскова ни сами не дойдут, ни лошадей не доведут. Как-нибудь в другой раз.
Отряд выполнил задачу. Офицеры показали себя с самой лучшей стороны. Не было ни потерь, ни раненых. В Псков привели табун лошадей в шестьдесят голов. На пяти одноконных повозках, взятых в сёлах и на хуторах, привезли до сотни винтовок и карабинов, разномастные револьверы, патроны, муку, сало, масло, сушёные грибы…
В штабе формируемого корпуса Павловскому вынесли благодарность и всем участникам рейда дали двухнедельный отдых.
6
Первые двое суток он отсыпался. Затем, облачившись в новый мундир при орденах, с усилием натянув узкие в голенищах, хромовые сапоги, отправился гулять по городу. Через Анастасьевский сквер, мимо Губернаторского дома, церквей Святой Анастасии Великомученицы и Вознесения Павловский вышел на набережную Великой и пошёл к Довмонтовой крепости (Псковскому кремлю). Погода стояла тёплая, но до летней жары ещё было далеко. Из-за высоких облаков то и дело выскакивало солнце, окрашивая воды реки в золотистый цвет. Толстые полосы теней лип, берёз и клёнов настораживали, создавали впечатление расчленения города на какие-то полутёмные замкнутые участки, таинственные и необитаемые. Из-за поздней весны ещё повсюду цвели сирень и чубушник, а мать-и-мачеха заполонила желто-оранжевым цветом все пустыри.
По реке сновали рыбацкие лодки, челны – дощатки с ящиками раннего редиса и зелёного лука, длинные баркасы, груженные прошлогодним сеном так, что были похожи на плывущие по воде огромные стога. На мостках бабы полоскали бельё. Водовозы, заведя лошадей по брюхо, качали ручными помпами воду в большие деревянные бочки. Мальчишки плескались в ещё холодной июньской воде, галдели, носились по берегу друг за другом…
Павловский дышал полной грудью, шёл и радовался всему – увиденному и услышанному, запаху цветов, речных водорослей, тополиной листвы… Будто и не было за плечами войны, гибели государства, мрачного безвременья революции… Позабылись на время погибшие товарищи, жившая под властью большевиков мать. Не думалось, чего ожидать в будущем, будет ли он жив, здоров, сыт и с достатком, как сложится его судьба, военная карьера, и сложится ли она вообще. Сегодня было просто хорошо.
Он мысленно был не здесь, а в далёком уездном Порхове, на втором этаже старого кирпичного дома, что на углу Смоленской улицы и Сенной площади. Там, где, как ему казалось, его ждёт очаровательная Ксения Беломорцева. Он решил сегодня же поговорить с Гоштовтом или с фон Розенбергом, или с обоими сразу, и отпроситься в Порхов. Присев на сваленную у спуска к реке иву – шелюгу, Павловский закурил, стал мысленно намечать путь к Порхову, перебирать, кого из офицеров взять с собой. За спиной скрипнули автомобильные тормоза, в ноздри ударил едкий запах выхлопных газов. Павловский услышал знакомый голос:
– Созерцаете просторы, ротмистр?
Павловский поднялся, увидел улыбавшегося фон Розенберга, одёрнул мундир, вскинул руку к козырьку, отдав ему честь.
– Так точно, Владимир Германович, два месяца уже во Пскове, а вот только нынче удосужился прогуляться по городу. Красота-то какая!
Фон Розенберг присел рядом, закурил. Павловский решил воспользоваться моментом и рассказал ротмистру о Ксении, испросив разрешения отправиться в Порхов. Фон Розенберг курил и молчал. Долго молчал, глядя на западный берег Великой.
– Не хотел вас, Сергей Эдуардович, огорчать прежде времени, – фон Розенберг нервно затоптал каблуком окурок, – но коли вы первый начали этот разговор, извольте. Ксения Михайловна арестована, и её матушка арестована. – Ротмистр сочувствующе дотронулся до плеча Павловского. – Вы, видимо, не знали, квартира Беломорцевых в Порхове была явкой нашего Белого движения. Через неё к нам проходили десятки офицеров, доставлялась нужная информация из Петрограда и Москвы, поступали документы и деньги. После того как в Петрограде чекисты выследили и арестовали генерала Беломорцева и связанных с ним офицеров, кто-то, видимо, не выдержав пыток, или по собственной инициативе, сдал наши связи. Нам стало известно, что неделю назад, когда вы были в рейде со своим отрядом, Ксению Михайловну с матушкой чекисты отправили в Петроград. Иными сведениями, увы, не располагаем.
Фон Розенберг поднялся с шелюги, одёрнул мундир.
– Я глубоко вам сочувствую, ротмистр, и по-товарищески переживаю. Но как боевой соратник и ваш командир советую – забудьте об этой женщине, из чекистских подвалов не выходят. Идёт война. Ещё будут жертвы. Много жертв. Мужайтесь.
Павловский не слышал ни звуков отъезжавшего автомобиля, ни гвалта мальчишек на берегу, ни треска напуганной сороки… Он окаменел. Он чувствовал, как его сильное тело будто бы спеленали тугими ремнями и заливают холодным цементным раствором, а его горло, превратившееся в стекло, вот-вот разорвётся от горя, и острые осколки упадут вовнутрь. Павловский не помнил, сколько времени просидел на сломанной шелюге, обхватив голову руками, не помнил, как к нему подошли подпоручик Гуторов и поручик Костылёв; как они вместе в ресторане гостиницы «Россия» выпили поначалу все запасы дореволюционной «старки», а затем пили отвратный немецкий шнапс; как пели и заставляли петь других «Боже, царя храни…», а затем стали бить морды каких-то эсеров или меньшевиков, требовавших от музыкантов играть «Интернационал»; как они в буквальном смысле измордовали компанию немецких офицеров, дерзнувших сделать замечание им, русским боевым офицерам-кавалеристам; как ротмистры Гоштовт и фон Розенберг выручали их из германской комендатуры, обещая материально покрыть все физические и моральные потери пострадавших немцев…
Павловский пил неделю. Белокурая певица глядела на него с нескрываемым отвращением.
7
В то утро опухшего и слабо соображавшего от беспробудного пьянства Павловского растолкала Татьяна, его псковская пассия.
– Серж, вставай! Вставай же, чёрт бы тебя побрал! – Она хлестала ладонями по его лицу, брызгала холодной водой. – Немедленно поднимайся! Тебя вызывают в штаб. Вот, пакет принесли.
У него не было отныне более близкого человека, чем эта женщина, потерявшаяся в мрачном круговороте восемнадцатого года, прибившаяся к понравившемуся молодому и красивому офицеру, щедрому на ласки, водку и деньги.
Татьяна родилась в старой петербургской купеческой семье среднего достатка. Отец слыл известным поставщиком сухих берёзовых и ольховых дров в дома столичной знати и государственные учреждения, а также паркета из карельской берёзы. Она, единственный ребёнок в семье, за три года до войны окончила весьма престижное Александринское женское коммерческое училище и по протекции отца была принята на службу кассиром в знаменитый торговый дом «У Красного моста» европейской торговой сети бельгийца Стефана Эсдерса, на набережной реки Мойки.
