Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена (книги без регистрации txt) 📗
Ошарашенная Александра собрала свой узелок и отправилась в барак, от которого уже изрядно отвыкла. Она практически жила в санчасти, там и спала в крохотном закутке, где помещались только топчан и тумбочка (днем там брали кровь на анализ, иногда укладывали больного передохнуть после особенно болезненных уколов), добровольно приняв на себя обязанности не только дневной, но и дежурной медсестры, только бы иметь хоть малейшее право на одиночество. Иногда, когда начальство загуливало и бдительность часовых несколько ослабевала, у нее в санчасти ночевала какая-нибудь из женщин. Это называлось – «отправиться в санаторий». Очередность «отправки в санаторий» блюли самым строгим образом, причем даже уголовницы не спорили. Хранили эти походы в строгой тайне и очень дорожили возможностью провести ночь «на вольном воздухе». То, что санчасть стояла в центре охраняемой зоны, дела не меняло. Главное – не в бараке ночь провести! Возможность поспать просто на топчане, а не на нарах, в одиночку, а «не в коллективе», действовала целительно. «Тут сам воздух лечит, он же лекарствами пахнет», – уверяли прихворнувшие самым серьезным образом. Александра их очень хорошо понимала.
Вообще для нее санчасть была островком выживания в океане под названием «Лагпункт», оазисом в пустыне! Наверное, во всех медицинских учреждениях любого лагеря шла жизнь, хотя бы отдаленно напоминавшая человеческую, и тот, кто так или иначе мог зацепиться за спасительный утес санчасти, держался за него как мог крепко. Александра с благодарностью смотрела на свой белый, вернее, пожелтевший от бесконечных стирок халат, выводивший ее из общего барака, а заодно позволяющий помогать другим людям.
Теперь, после жестокого распоряжения Мельникова, из рая изгонялась не только она. И все из-за какого-то гнусного мошенника из мужского барака!
Женщины возмутились. Того урода проклинали вместе и поодиночке, желали ему всяческих неприятностей, но реальной возможностью обеспечить ему неприятности обладали только уголовницы. Клавка-Кармен (с легкой руки Александры прозвище к ней прилипло, отчего она была просто в восторге) ринулась к Сашке-парикмахеру, который теперь стал ее безраздельной собственностью (ветреная Нюрка завела себе другого, по имени Вася Тихий… эпитет этот, к сожалению, мало соответствовал действительности, частенько Нюрка являлась со свидания в синяках, но она свято верила в правдивость поговорки «Бьет – значит, любит» и умилялась силе Васиной любви), и рассказала ему о случившемся с Маманьей. Сашка-парикмахер сообщил все старосте своего барака. С мошенником был проведен «задушевный разговор», после чего его душа только чудом не покинула тело. Да что толку? Чем это могло помочь Маманье? Ровно ничем. Помог-то ей на самом деле доктор Никольский, который пришел к Мельникову и сказал, что не будет работать, если в санчасть не вернут сестру Аксакову. Заявил, что тоже требует отправить его на лесоповал, а если Мельников будет препятствовать, то Никольский объявит голодовку.
Это было смелое выступление! Начальники лагерей редко выслушивали спокойно такие вот ультиматумы. Даже при всем уважении Мельникова к «ленинградским врачам» доктору Никольскому могло очень сильно не поздоровиться… Однако к нему была очень неравнодушна дочь Мельникова Капитолина, работавшая в конторе Пезмогского лагпункта вольнонаемной машинисткой.
Капитолина, несколько перезрелая девица гренадерского роста с внешностью русской матрешки, делала с отцом что хотела. Кроме того, она обладала какой-то исконной, терпеливой бабьей мудростью и, несмотря на «объективные обстоятельства», была твердо убеждена, что рано или поздно доктор Никольский будет реабилитирован и вернется в Ленинград, в родную больницу на Лиговской и в квартиру на Кировском проспекте. Капитолине больше всего на свете хотелось оказаться вместе с ним в той квартире!
Именно ее матримониальные планы в конце концов сыграли решающую роль в том, что сестра Аксакова была прощена и в санчасть возвращена. Радость в женском бараке накануне ее отбытия к «месту службы» царила вполне искренняя, заново устанавливалась очередь на «курорт», а по рукам ходил пустой флакончик от одеколона «Кармен», который Сашка-парикмахер передал Маманье как подарок в честь торжества справедливости. Бесценный сувенир! Флакончик был, к сожалению, без пробки, и аромат из него весь выветрился, да и картинка потерлась, однако огненный взор красавицы в мантилье на голове и с веером в руках по-прежнему сиял на ней, напоминая о безвозвратном прошлом.
– «Кармен»! – мечтательно сказала Катя Спасская. – Как это в нашей Советской стране решили выдумать одеколон с таким буржуйским именем? Почему он называется не «Трактористка Паша Ангелина», не «Артистка Любовь Орлова», не… ну, я не знаю… не «Певица Изабелла Юрьева», а в честь какой-то непролетарской Кармен?
– Отчего ж у тебя Кармен непролетарская? – удивилась Александра. – Как раз наоборот. Нормальная трудящаяся табачной фабрики, убитая рядовым солдатом в отместку за то, что ослабила свое классовое чутье и увлеклась чуждым элементом, тореадором Эскамильо, который тратил свою жизнь, чтобы развлекать бездельников и тунеядцев, в то время как рабочий класс Испании сражался за свое освобождение против франкистов!
Хохот грянул такой, что часовой вошел в барак и принялся подозрительно оглядываться. Но все смирно лежали под одеялами и спали.
– Померещилось, что ли? – произнес обалдело часовой (он был из новичков, совсем молоденький, в лагерной жизни не искушенный) и вышел из барака.
– Помстилося, милок… – приглушенным басом протянула вслед Надя-Кобел, и все опять прыснули – теперь уже задушенно, прикрывая рты или утыкаясь в подушки.
– А между прочим, – сказал Александра, зевая, – одеколон «Кармен» выдумали вовсе не в «нашей стране», а в России. Ну, я хочу сказать, еще до революции. Был такой знаменитый парфюмер – Анри Броккар, француз по национальности, но жил и работал в России. Он придумал дешевое мыло – раньше-то крестьяне щелоком мылись, а мыло Броккара стало всем по карману: одну копейку стоило. Янтарное, глицериновое, медовое, в форме овощей, фруктов и шаров, «Детское» – с буквами азбуки. Ну и духи, конечно, выпускал: «Кармен», «Манон», «Пиковая дама», «Анна Каренина»… А потом, – выделила она слово голосом, – потом духи «Любимый букет императрицы» назвали «Красная Москва».
– Иди ты! – восхитилась Надя-Кобел. – Это ж были мои любимые духи!
– А я думала, «Тройной одеколон», – пробурчала тихонько Катя Спасская, но так, чтобы обидчивая Надя, храни господь, не услышала.
– Папа мне рассказывал, – продолжала Александра, – что в Энске на ярмарке Броккар устроил в честь начала ХХ века фонтан из «Цветочного» одеколона. Папа сам видел! Народ сбегался на площадь перед ярмаркой с бутылками и банками и черпал одеколон из чаши фонтана, а некоторые и вовсе окунали туда пиджаки.
– Ой, вре-ешь… – протянула Надя-Кобел. – Ну черт с тобой, ври дальше!
Но Александра уже уснула, прижимая к себе дареный флакончик…
Правда что целая история! Но этому мужчине совершенно не нужно знать ее подробности.
– Да, – повторила Александра с вызовом. – Да, хлеб у него отняли и мне вернули. А его крепко вздули в бараке.
– Ты меня что ж, пугаешь? – ощерился посетитель в ухмылке, и Александра увидела, что у него почти все зубы выбиты. Именно выбиты, потому что оставшиеся были крепкими, белыми. Поэтому он и шепелявит.
На днях прибыл новый этап – так называемый «пестрый»: вместе и политические, и уголовные. Видимо, дядька из урок. Раньше, до этой его ухмылки, еще можно было сомневаться, но сейчас…
Опасная ухмылка!
– Да нет, – пожала плечами Александра. – Просто говорю.
Надо быть с ним осторожней. Она ведь одна в санчасти!
– Знаете, если вам хлеб не нравится, – заговорила она примирительно, – может, и не надо меняться? Или приходите завтра, другая пайка будет.
– Испугалась, что ли? – хмыкнул он. – Правильно сделала. Никак вспомнила меня? – Он всмотрелся пытливо: – Нет? Ну и дура… Неудивительно, что тот фраер тебя обдурил с золой, которую за песок выдавал. Тебя обдурить – раз плюнуть. Но я не буду. Я тебе и вправду сахар принес. Вот, смотри!
