По дороге к концу - Реве Герард (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗

Если в прошлом письме я допустил по отношению к вам неприятные или некрасивые высказывания, то умоляю вас, простите, этим письмом я беру свои слова обратно, потому что раздоры, ненависть и разлад ничего хорошего нам не принесут, а ведь миру нужно помогать развиваться в правильном направлении. Между тем я уже на самом деле не знаю, стоит ли писать это письмо и будет ли этот его вариант последним; я сомневаюсь, прочитает ли его кто-нибудь, потому что всерьез подозреваю, что, дописав до конца, а, может, и не дописав, я в который раз уничтожу письмо. Однако некий Голос говорит мне, что написать его я должен. И если бы я предполагал, что мне это сообщает сам Дух, то можете поверить: я не покинул бы эту комнату в течение трех дней, только разве для того, чтобы в сумерках накопить сил посредством быстрого принятия пищи; я продолжал бы писать, несмотря на ничтожный шанс, что это письмо будет спасено и отправлено по назначению. Я также могу вас заверить, хоть это письмо наверняка будет разорвано на мелкие кусочки или же отправится в бутылке в путешествие по морям, что я постараюсь не лгать в нем, не выдумывать, потому что лишь правда делает нас свободными, спросите хоть господина Алгру,^[174] «некоторые характерные черты» которого я тотчас же приведу, так я от этого хоть избавлюсь. Мой Покровитель Ку. прислал две газетные вырезки, одну под названием «Отражение современности в Журналах» за авторством моего коллеги Альфреда Коссманна,^[175] а другая представляет собой отчет о заседании Нижней Палаты во вторник, 21 мая; обе, естественно, без ссылки на то, где они были напечатаны.

Нидерландская журналистика по сравнению, к примеру, с серьезными британскими газетами стоит на очень низком уровне, а отчеты о заседаниях парламента обыкновенно особенно вялые, написанные, можно сказать, потешно и очень неточные, так что в отношении господина Алгры я еще могу допустить, что тот единственный отчет, который у меня есть, возможно, неполон. Но я вновь поражен тем, как этот представитель нашей положительно-христианской части народонаселения (отрицательно-христианская, интересно, тоже существует?) умудрился выпендриться. Надо же набраться наглости: Бог его знает, сколько раз в году он загребает из государственной казны, а потом еще мечет громы и молнии по поводу произведений, которых даже не читал. В Нидерландах дозволено все. Нельзя сказать, что феномен этот типично нидерландский, потому что подобное явление принадлежит к тому же сорту, что и собрания толп советской черни, которая, заседая в неизменном Sportpalast,^[176]бушует по поводу книги, которую подавляющее большинство из них нигде не могли ни купить, ни прочесть, или же к сорту высказываний католического апологета, который с крыши какого-нибудь амстердамского судна, оборудованного под жилье, сыплет ругательства и проклятия на писания католического мистика Схунмакера,^[177] то ли Схунмакерса, то ли Схумакера, при этом уверяя слушателей, что если бы он его читал, то отзывы были бы еще более уничтожающими. Я насилу удержался, чтоб не взорваться, но мне слегка полегчало, когда я прочитал, что господин Алгра «знает достаточно», что «эти письма» он никогда и в руки не возьмет; что он «никогда не хотел бы быть другом» Ван хет Реве и что «он никогда бы не привел в свою семью кого-либо с подобными эротическими отклонениями». Он, видимо, и не задумывался о том, оценю ли я его дружбу, а также захочу ли я, чтобы меня «привели в его семью». Ни на одно из этих двух предложений я не соблазнюсь, и пусть этот слизняк, который думает, что неграмотность является добродетелью, говорит, что хочет, — или он действительно считает, что я оценю его приглашение прийти к нему в гости, чтобы в середине лета часов в шесть вечера поесть квашеной капусты, которая стояла на плите с половины девятого утра или чтобы послушать, как за столом читают из Библии с тем самым тупым, бессмысленным, без соблюдения знаков препинания подвыванием, которое убивает любую религию? Я верю в Иисуса Христа, Сына Божьего, а отнюдь не в то, что людям не хватает интеллигентности и витамина С, также как я не верю в то, что у церкви есть монополия на продажу Бога для Нидерландов и Колоний. Нет, к черту все, тогда уж пусть лучше попы, чем католики, и я вот заметил, что эти самые попы, если уж мы об этом заговорили, — люди без особых душевных метаний и с убогими мыслями, им недостает каких-то истоков веры, да чего угодно; но во всех отношениях они гораздо более терпимы к остальным.

Между тем в настоящих излияниях виноват также мой собрат по перу Коссманн, который в названной рубрике журнала очень хвалебно отозвался о моих путевых заметках, но при этом заметил, что веду я себя как «богохульствующий, забавляющийся с религией вольнодумец». Как раз такого в Нидерландах ни о ком писать нельзя: очень даже возможно, что за эти ценные строчки я расплачусь своими пятью гульденами субсидии за страницу, жертвоприношение, которое я с радостью принесу в принципиальном случае, но не в этом, так как утверждение Коссманна совершенно безосновательно. Что касается обвинения в богохульстве: как мне кажется, богохульничать можно только с умыслом, а я далек от подобных намерений, сверх этого и в сторону я хотел бы заметить, что по доказательству Спинозы Бога никто не может ненавидеть, а я пойду дальше, добавив, что сомневаюсь, может ли человек, даже при соответствующем желании, Бога оклеветать. «Забавляющийся с религией» звучит для меня также загадочно, но самым неразумным я нахожу определение меня «вольнодумцем». Бог знает, что я есть на самом деле, но уж точно не вольнодумец, учитывая мою консервативность взглядов и авторитарность духа. Давайте на этом и остановимся, что касается вырезок из газет; а по поводу Алгры, ну, все равно, ему придется с надлежащим терпением выслушать разъяснения того, кого не только А.Н.П.,^[178] но и ежедневники называют «руководящим лицом». (Я просто восхищаюсь терпеливостью таких министров.) Это невыразимо печально и является иллюстрацией опасности прогресса развала демократии из-за недостатка интереса населения к государственным делам; то, что подобные персонажи могут существовать и действовать в парламентарной политической системе, могут быть серьезно восприняты и могут лицезреть стенографии и публикации своих бабьих сплетен — все это иногда доводит до отчаяния. Конец вступления.

«Туда, где берегут пески.»^[179] Вот, посмотрите-ка, чтобы начать сначала, вот правда, которая меня, может быть, делает свободным, но отнюдь не счастливым. Я уже давно подозревал, а теперь знаю наверняка: никогда, где бы я ни был и сколько бы мне не стукнуло, я не найду покоя, ни один пейзаж или город не сможет поразить меня новизной, потому что все, все без исключения я уже видел, как и тех умирающих в лондонской больнице, которые за многие годы до созерцания их во плоти являлись мне в Ликах и снах. Это и есть ужасы, которые наполняют жизнь, правда или нет, а вернее: так оно и есть. (О, Дух, не покинь же меня.)

В груде уже давным-давно не поддающихся какой-либо хронологии и к тому же несравнимых фактов самым важным до сих пор остается моя тоска по Вими — от которого я регулярно получаю письма, — а также (что замечательно, желание это гораздо сильнее) тоска по водопроводному Призовому Жеребцу М., глубинной дрожью всего тела сопровождающая мои мысли о том, с каким удовольствием, если бы он был здесь, я предоставил бы его (то есть, достойного поклонения М.) в пользование — желательно за определенное количество Денег, но если соискатель очень красив и мил, то бесплатно — любому испанскому юноше, который бы его захотел. Но такие восторги обычно не заканчиваются ничем, кроме магического соло-секса Гостиничных Номеров, лишь обугливая душу этим послеобеденным занятием за полинявшими гардинами, но совсем ее не удовлетворяя, вот к какому выводу я постепенно пришел в продолжение своей жизни (P.M.^[180] Написать «Книгу Фиолетового и Смерти»^[181]). Не было еще ни одного — я думаю, вам непременно доставит удовольствие это узнать, — ни одного номера в отеле (подробнее об отелях чуть позже), в котором бы я, при дневном свете, или свете лампочки в 25 ватт, или в темноте, задыхаясь в вечно пахнущих оберточной бумагой и хлоркой простынях, не шептал бы Правдивые Истории, имеющие непосредственное отношение к Вими и Водопроводному Сокровищу. То, что мне довелось пережить вне четырех стен, осталось, так сказать, «в ограниченном количестве»: «неоконченная работа» в день Вознесения, на пляже города, в котором я ненадолго остановился по дороге в Малагу, даже не достойна упоминания, но я не жалуюсь, более того, у меня-то и цели другой не было, как найти какую-нибудь собаку, дать ей кусок колбасы — небольшое пожертвование, но, кажется, в этой стране не существует ничего кроме несъедобной оскопленной колбасы — и налить ей немного воды из пластиковой бутылки в одноразовую тарелку. За день до этого, когда я впервые пошел на великолепный, но по непонятным причинам практически ни одним смертным не посещаемый пляж и лег позагорать, ко мне подошла симпатичная, но, как и все домашние животные в Испании, недоедающая молодая овчарка, легла рядом со мной и, в конце концов, даже хотела проводить меня обратно в город; после двухкилометрового преследования мне пришлось с болью в сердце прогнать ее криками и пинками, мучаясь угрызениями совести, потому что кроме вина у меня ничего не было, ни еды, ни воды. Когда на следующий день я хотел искупить вину, собаку я уже не нашел, зато через некоторое время на пляже появились двое обнимающихся молодых — хотя возраст последователей Греческих Принципов изменчив, для верности всегда лучше прикинуть ближе к пятидесяти, чем к двадцати — людей, которые разлеглись на незначительном, без всякой на то необходимости, расстоянии от меня; один из них был некрасив и выглядел нездоровым, а другой — неплохо сложен, но тело его венчала весьма непривлекательная башка, смотреть на которую можно было лишь с трудом сдерживая отвращение; вскоре последний подошел поближе и, надеясь привлечь мое внимание, стал метать плоские камешки по поверхности воды, сопровождая каждый бросок горловым звуком; в ответ на это позерство я кивал, одобрительно ворчал, а несколько раз даже поаплодировал; естественным продолжением стали поползновения к разговору, с сопутствующим в свою очередь и с математической точностью предсказуемым приседанием возле меня на корточки, как это, например, с удовольствием делают молодые актеры и которое предшествует окончательному приземлению в течение последующих нескольких минут. (К тому времени его непривлекательный спутник, после небольшой словесной перепалки, перекинув через плечо свою розовую пляжную сумку, удалился в направлении Алгесираса.) Пока я рассматривал его вблизи, уверенность моя в отсутствии любого эстетического очарования росла, тем не менее, эта чудовищная смесь отвращения, ненависти, презрения, желания унизить, завороженности и любопытства вызывала невольное восхищение и вынуждала меня продолжать подбадривать его смутными улыбками, а когда его первые осторожные поглаживания самого себя через плавки перешли в обнажение и неприкрытое орудование значительным Жезлом, я просто должен был начать рассказывать «сказки», которые из-за недостаточного знания испанского и при наличии лишь одного, не оправдывающего надежд вспомогательного средства — словарика «Аула-Спектрум» за авторством С. А. Востерса — мне пришлось сократить чуть ли не до телеграфного текста (тут и там выскакивали слова на французском, он, оказалось, довольно хорошо понимает французский, но не говорит на нем), сказки, значит, обработанные для Пиренейского Полуострова, но по-прежнему содержащие основные, прототипические, древние истины, от которых, даже если вы их едва шепчете, дыхание партнера учащается: 1. что я склонен желать и обладать поочередно как chicas,^[182] так и chicos.^[183] (Любого сексолога, который сможет объяснить мне, на чем держится — и никогда не падает — этим сообщением вызванное возбуждение, я готов назначить Почетным Членом моей академии.); 2. что моему обладанию каждым мальчиком, конечно, предшествует хорошая порка, в которой он (то есть, наш онанист) может быть моим ассистентом; 3. что даже самый наглый и строптивый мальчишка станет орать в голос и звать маму, когда его будут наказывать, и так далее. (При этом: поздний полдень, морось за окном, мальчик, после того, как его разденут, будет смущен и напуган, а камера пыток, пахнущая сырой землей, в неизменном смертельно тихом внутреннем дворике, куда и лучик солнца не проникает.) Все это, как вы и сами понимаете, гораздо, гораздо сложнее и в действительности насчитывает по меньшей мере одиннадцать главных пунктов, но из-за нехватки времени я все упрощаю, сокращаю до эдакого Броуновского Движения.