Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина (прочитать книгу .txt) 📗

Всхлипнула, уставилась выжидающе.

— Не жаль ее?

— Ее — жаль. Тебя — нет.

— Хитрый… ведьмак… вот скажи, ведьмак, отчего в жизни этакая несправедливость? Кому я зла желала… Яшку, говорят, сгубила… а разве ж просила я его люд мордовать? Нет… он и меня бил смертным боем… после каялся, золотишко нес… душегуб, как есть душегуб… Меня на каторгу услали… Милосердные наши батюшки, милосердные наши матушки, помогите нам, несчастненьким… — заскулила она, ударяя себя кулаком в грудь. — Дай денежку… хоть медень… а медня нет, то хоть былиночку кинь… [1]

— Прекрати. — Аврелий Яковлевич протянул раскрытые ладони к стене, и Нинон покачнулась, но отпрянула, зашипев.

— Дразниш-ш-шь… — Меж белых зубов мелькнула черная жила языка. — Смотри… не удержиш-ш-шь…

— Говори.

— А не то?..

— Я ведь и иначе могу… — Он повел рукой, и стена задрожала.

Нинон попятилась, оскалившись.

— Больно будет, — предупредил Аврелий Яковлевич.

Она же тряхнула головой, взметнулись космы слипшихся волос, и Нинон заголосила:

— Утром рано крикнет грач и подымется палач. Он в тюрьму к тебе придет и с конвоем поведет… [2] хорошая песня, ведьмачок… там и дальше есть… аккурат про тебя… Там в лесочке ель стоит, и на нем петля висит… На тебя петля висит, ведьмачок… висит да качается, шеи дожидается… и дождется… думаешь, она позабыла? Нет… помнит… и просила передать, что соскучилась, прямо сил нет…

Свечи вспыхнули ярче. И потянулись от огоньков черные нити дыма к самому потолку, к закопченным сводам его. Загудел генератор. И мигнули толстостенные лампы, чтобы вспыхнуть одна за другой. Сыпануло стеклом. Затрещало. Запахло паленым. А Нинон в круге заметалась, закружилась, вереща:

— Дай, дай, дай… ручку дай, золотой… яхонтовый… все скажу… как есть скажу… все вы в могилы ляжете… все вы сгниете… корм воронам… собаки воют…

Она сама вдруг упала, вцепилась когтями в лицо, выворачиваясь, будто в судороге. И опасно накренились огоньки свечей.

— Уходи. — Аврелий Яковлевич бросил горсть белого света, который накрыл скулящую нежить пологам. — Уходи к богам… да упокоится душа твоя…

Пламя окутало Нинон, и та покатилась по полу, вереща тоненько, страшно. И от голоса этого дрогнули свечи. Погасли.

И, чувствуя волю, нежить рванулась.

— От же… — Аврелий Яковлевич встретил ее пинком в рыло. — Никакого понимания…

Удар отбросил Нинон обратно в круг, а следующий, тростью, перебил хребет. Но нежить жила, ползла, оставляя за собой широкий кровяной след, за который обрывками цеплялось пламя.

— Упокойся, кому сказал. — Трость с хрустом проломила череп.

— Она… — Нинон перевернулась на спину, уставилась черными провалами глаз. — Она помнит… петля… твоя…

— Моя так моя… я от своего в жизни не отказывался.

Ведьмак взмахнул рукой, и свечи вспыхнули ярким спокойным огнем.

— Дура ты, Нинон…

— Все мы бабы… дуры…

Наверное, в чем-то она была права.

Глава 12

О сложностях торговли и превратностях бытия

Евдокия проснулась с тяжелой головой.

Она с трудом разлепила веки, заставила себя подняться, пусть бы испытывала преогромнейшее желание остаться в постели.

Велела подать кофе.

И пила, горький, черный и крепкий, закусывая шоколадом, а подобное баловство Евдокия позволяла себе в исключительных случаях.

Нынешний был… странным.

Хмурая Геля лишилась обычной своей говорливости и то и дело позевывала широко, не давая себе труда прикрывать рот… Она чесала волосы, больно дергая, останавливаясь, то и дело проваливаясь в странную дрему, и, когда Евдокия отобрала гребень, лишь рукою махнула.

— Тяжко в грудях, — пожаловалась она. — Небось дожж будет. Вот поглядите. На дожж завседы мляво…

Мляво.

Хорошее слово. Тягучее, как мысли Евдокии. Беззубое, что утренние ее страхи… влажная червеньская истома, душная, невыносимая, рождающая одно желание — лечь и позволить себе уснуть.

Нельзя.

Работа есть… отчет квартальный в проверке нуждается, потому как приказчик, которого рекомендовали как человека знающего, в последние дни уж больно хитро на Евдокию поглядывает. И на складах следует проверку провести, подсказывает Евдокиино чутье, что далеко не все там радужно…

…в банк заглянуть…

…и в магазин, только-только открывшийся, а потому требующий беспрестанного контроля…

Мысли о делах отрезвили лучше кофе. И Евдокия сумела-таки косу заплести.

Письмо она обнаружила на туалетном столике, серый конверт, к которому и прикасаться-то желания не было. Но Евдокия конверт взяла, подивившись тому, что на ощупь он еще более неприятен, нежели на вид: жесткая шершавая бумага.

А в конверте белая, скользкая.

Почерк аккуратный.

Знакомый такой почерк.

Евдокия читает. И снова читает… и в третий раз, шевеля губами, проговаривая каждое слово, потому как иначе не понять. Она слишком… слишком рассеянна сегодня, чтобы понять.

Евдокия сложила письмо и убрала в сумочку.

Она понимала, что должна бы испытывать обиду… или гнев… или хоть что-то, но не испытывала ничего. И это странное безразличие даже не пугало.

Лихослав вернется. Конечно.

И эта мысль окончательно успокоила, правда, спокойствие это было немного неудобным, сродни чужим перчаткам, которые вроде бы и сели по руке, однако же сели не так, как должны бы…

Перчатки Евдокия забыла.

И зонт.

И, выйдя из дому, зажмурилась: яркий солнечный свет вызвал престранное желание немедля вернуться в дом, спрятаться за закрытыми ставнями да не выходить, пока желтый шар не скроется с горизонту… и после не выходить.

И вовсе не выходить.

Никогда.

Мысль была настолько притягательной, что Евдокия споткнулась, с удивлением подумав, отчего прежде не испытывала этакого желания — спрятаться от мира. В конце-то концов, разве не в тиши, не в уединении истинное ее счастье?

— Ну уж нет. — Она запустила пальцы в волосы. — Это… это как-то неправильно.

Собственный голос показался неуместно громким, неприятным.

И черный грач, слетевший с забора под самые ноги, отозвался хриплым криком.

— Кыш пошел… — Евдокия кинула в грача камушком, но зловредная птица только отлетела шага на два, чтобы вновь распластаться на дорожке. И крылья растопырила, тощую, какую-то общипанную шею вытянула, заверещала.

— Кыш!

Присев, Евдокия принялась собирать мелкие камушки. Сам вид птицы вызывал непонятное ей отвращение, а ведь прежде-то Евдокия к грачам относилась с полнейшим равнодушием.

— Кгрыыы. — Грач смотрел не мигая.

И крик его — не крик, но глухой скрежет, точно гвоздем по стеклу… а от камня увернулся, заскакал по дорожке, чтобы вновь распластаться, всем видом своим показывая, что не выпустит Евдокию из дому.

— А вот шиш тебе! — Она скрутила кукиш. — Пшел…

Камушки падали.

Грач скакал, норовя обойти Евдокию то с одной, то с другой стороны, и подобрался вдруг так близко, что ухватил блестящим клювом за подол.