Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович (прочитать книгу .TXT) 📗
Последняя глава в любой рукописи, даже такой необработанной, как первоначальная редакция “Истории Петра”, неизбежно носит итоговых характер, а поэтому многие высказывания в ней имеют особую ценность. Пушкин обращается к теме духовенства
144
- в повторной редакции он будет уделять ей особое внимание: “Петр во время праздников занялся с Феофаном учреждениями, до церкви касающимися” (Х,281). Итог известен; “Петр указом превратил монастыри мужские в военные гофшпитали, монахов в лазаретных смотрителей, а монахинь в прядильниц, швей и кружевниц (выписав для них мастериц из Брабандии)” (Х,281). Он “повелевает Синоду запретить попам ходить незваным по домам со св. водою etc. никогда" (Х,284). В конечном счете болезнь, приведшая к гибели реформатора, возобновилась тоже из-за его нетерпения и неистребимого желания во все вмешиваться: “Петр послал на помочь шлюбку, но люди не могли стащить судна. Петр гневался, не вытерпел - и поехал сам. Шлюбка за отмелью не могла на несколько шагов приблизиться к боту. Петр выскочил и шел по пояс в воде, своими руками помогая тащить судно” (Х,285). Но даже болезнь не изменила характера Петра: “В сие время камер-гер Монс де ла Кроа и сестра его Балк были казнены. Монс потерял голову; сестра его высечена кнутом (...) Императрица, бывшая в тайной связи с Монсом, не смела за него просить, она просила за его сестру. Петр был неумолим (...) Оправдалась ли Екатерина в глазах грозного супруга? по край ней мере ревность и подозрение терзали его. Он повез ее около эшафота, на котором торчала голова несчастного. Он перестал с нею говорить, доступ к нему был ей запрещен. Один только раз, по просьбе любимой его дочери Елисаветы, Петр согласился отобедать с той, которая в течении 20 лет была неразлучною его подругою” (Х,285). Разве мог Пушкин после этого считать, что железная душа Петра была сломлена? Наоборот, поэт тут же делает вывод, который позволяет говорить о его подлинном отношении к Петру, без всяких оговорок и двусмысленности: “Военн.<ая> колл.<егия> спросила, что такое знатное дворянство? и как его считать? по числу ли дворов, или по рангам. Разрушитель ответствовал: “Знатное дворянство по годности считать”” (Х,286).
Разрушитель - истинно пушкинская характеристика Петра, которая постепенно сформировалась у него при ближайшем знакомстве
145
с ходом реформ. Но Пушкин не мог прибегнуть к простому морализаторству. Ему значительно важнее было показать трагедию человека, который во главу угла всей жизни поставил ум и веру в собственные силы: “Петр начал чувствовать предсмертные муки. Он кричал от рези (...) все видели отчаянное состояние Петра. Он уже не имел силы кричать - и только стонал, испуская мочу” (Х,287). Нелепость петровской жизни выглядит особенно жалкой, когда читаешь, что находящийся при смерти царь, едва только почувствовав облегчение, вместе с указом об освобождении преступников “для здравия государя” издает “указ о рыбе и клее (казенн.<ые>товар.<ы>)” (Х,287). Можно ли было убедительнее показать духовную пустоту и безысходность петровского правления, чем то, как это сделал Пушкин: "Тогда-то Петр потребовал бумаги и перо и начертал несколько слов неявственных, из коих разобрать можно было только сии: “отдайте все” ... перо выпало из рук его. Он велел призвать к себе цесаревну Анну, дабы ей продиктовать. Она вошла - но он уже не мог ничего говорить” (Х,288). Жизненный итог Петра заключался в последних его предсмертных словах: “Увещевающий стал говорить ему о милосердии Божием беспредельном. Петр повторил несколько раз: “верую и уповаю”. Увещевающий прочел над ним причастную молитву: верую, господи, и исповедую, яко ты еси etc. - Петр произнес: “верую, господи, и исповедую; верую, господи: помози моему неверию” и сие все, что весьма дивно (сказано в рукописи свидетеля), с умилением, лице к веселию елико мог устроевая, говорил, - по сем замолк.....” (Х,288).
Петр не верил ни в Бога, ни в свой собственный народ, вернее он верил в их утилитарное значение. Перед смертью Петр увидел другое основание человеческой жизни, но это уже не могло стать фактом его земной истории. Видимо, эта мысль стала отправной точкой для работы Пушкина над повторной редакцией “Истории Петра”. Выводы, к которым пришел поэт, вряд ли могли быть усвоены читателем в необработанном виде. Пушкин писал черновик для себя - отсюда многие эмоциональные оценки и неровный характер повествования.
146
Существовала разница между тем, как Пушкин оценивал то или иное явление, и тем, как он преподносил его читателю или оппоненту, используя силу художественного слова.
В начале повторной редакции Пушкин делает извлечение из Введения Штраленберга, для того чтобы занять определенную позицию между двумя пристрастными взглядами на Петра. Кроме того, этот подход позволял поэту избегать собственных прямых оценок. Он сначала приводит длинный список обвинений, предъявляемых Петру, а затем приводит те возражения Голикова, которые кажутся ему достойными внимания. Здесь собственно пушкинское отношение только угадывается и фраза “Народ почитал Петра анти Христом” еще требует своего объяснения. В начале первого тома Пушкин приводит анекдот про сабельку, подаренную царю купцом в трехлетием возрасте: “Петр так ей обрадовался, что, оставя все прочие подарки, с нею не хотел даже расставаться ни днем, ни ночью”(Х,9). Это еще не ирония, но интонация и присутствие мягкого гротеска позволяют создать атмосферу для ее возникновения. Очевидно, что Пушкин избрал данный прием в качестве основного и постепенно приучал читателя к мысли о возможно ином прочтении текста. Но главную мысль о Петре, на основе которой должна была возникнуть эта ирония, поэт сформулировал ясно и без промедления: “Он подружился с иностранцами (...) одел роту потешную по-немецки (...) Так начался важный переворот, в последствии им совершенный: истребление дворянства и введение чинов”(Х,1З). Поэт обращает внимание читателя на вольное обращение Петра с патриархом. Кажется, что самодержец беспокоится о состоянии патриаршей библиотеки. Но Пушкин специально приводит дату “1684 год”- Петру 12 лет - вряд ли мальчик мог реально оценить состояние библиотеки, зато мог нагрубить высшему духовному авторитету в государстве: “...прогневался на патриарха и вышел от него, не сказав ему ни слова”(Х, 15). Пушкинская оценка противостояния Петра и Софьи кажется нейтральной: “Петр занимался строением крепостей и учениями (...) и царевна София
147
правила государством самовластно и без противуречия” (Х,18). Все бы ничего, но Петр строил игрушечные крепости, а сестра его реально правила. Царевна хотела убить брата, но и тот со своей стороны собирался поступить едва ли лучшим образом: “Царевна стала помышлять о братоубийстве. Она стала советоваться с князем Голицыным (раскольником, замечает Гол.<иков>), открыла ему намерение Петра заключить ее в монастырь (?)” (Х,20). Поведение Софьи у Пушкина не вызывает сомнение - ему интересно показать Петра. Царь “без штанов” бежит в Троицкий монастырь. Возникает вопрос - действительно ли он хотел заключить сестру в монастырь? Важно и примечание Голикова. Если Голицын был раскольником, то есть ревнителем старины, конфликт носил более глубокий, религиозный характер и вовсе не сводился к борьбе за власть, а возник “...противу Петра, который вводит немецкие обычаи, одевает войско в немецкое платье, имеет намерение истребить православие, а с тем и царя Иоанна и всех бояр и проч” (Х,20,21). Примечательно и то, что когда “София прибегнула к патриарху; старец отправился к Троице. По Петр не только его не послушал, но и дал ему знать, что сам он должен быть лишен своего сана и на место его уже назначен архимандрит Сильвестр” (Х,21,22). Таким образом, Пушкин показывает глубоко личное пренебрежение Петра духовной жизнью. Учреждение Синода явится потом лишь следствием этой невосприимчивости, а отнюдь не реализации какой-то государственной мысли реформатора. Заметим, что, говоря о браке Петра с Евдокией Лопухиной, совершенном против воли правительницы, Пушкин упоминает о рождении Алексея, называя его несчастным (Х,20), что тоже как бы отсылает читателя к уже написанному ранее в первом черновике - к тетради за “1718”, где поэт называет царевича “несчастный Алексей” (X, 238).
