В августе 41-го. Когда горела броня - Кошкин Иван Всеволодович (книги бесплатно .TXT) 📗
Шелепин вернулся в батальон, когда солнце уже садилось. Экипажи, пользуясь передышкой, спали без задних ног возле танков, даже часовые, расставленные Петровым, клевали носами, прислонившись к деревьям. Старший лейтенант, до последнего, похоже, боровшийся со сном, уснул на крыше моторного отделения своей «тридцатьчетверки», привалившись спиной к башне. Неподалеку грохотали ремонтники Рогова, меняя орудие на танке Кононова, но производимый ими шум, похоже, нисколько не мешал танкистам. Возле полевой кухни сидел, прислонившись к березе, Беляков и что-то писал, положив лист бумаги на полевую сумку. Шелепин отпустил адъютанта и сел рядом с комиссаром.
— Дети спят, — не отрываясь от письма, сказал комиссар.
— А ты чего бодрствуешь? — поинтересовался комбат.
— Сон не идет, — ответил Беляков.
Он свернул лист треугольником и начал писать адрес. Майор скосил глаза, но разглядел только «Кашира».
— Але? — спросил он.
— Да, — коротко ответил комиссар.
— Ты же говорил, она тебе не отвечает.
— Я и не жду. — Беляков закончил писать и теперь вертел треугольник в руках. — Слушай, у меня к тебе просьба будет. Если что-то со мной случится — отправь его?
— В каком смысле? — Шелепин, закрывший было глаза, резко развернулся и посмотрел на друга.
— В самом прямом, — спокойно сказал комиссар. — Если меня убьют, отправь это письмо Але.
— А если не убьют? — ядовито спросил комбат. — У сердца его держать? Что за херню ты порешь, Миша? Рыцарь, мммать твою, ударенный.
Он вскочил и отошел в сторону. Выходка Белякова окончательно испортила ему настроение, после военного совета и без того не слишком хорошее. Сам Шелепин семьи не имел и потому полагал, что в отношениях с женой его друг ведет себя, как круглый идиот. Но идея написать предсмертное письмо, да еще доверить его не кому-нибудь, а майору Шелепину, показалась какой-то уж совершенно дурацкой. А главное, такой слезливый пессимизм был раньше совершенно несвойственен комиссару, и это беспокоило комбата сильнее всего. Он достал из нагрудного кармана гимнастерки пачку «Беломора» и попытался закурить, но папиросы отсырели от пота. Майор раздраженно сунул папиросы в комбинезон и через плечо посмотрел на товарища. Беляков молча переживал. Как многие правильные и несгибаемые люди, он не умел прятать свои чувства, и сейчас ему, очевидно, было тяжело оттого, что Юра Шелепин не понимает его, Миши Белякова, чувств. Комбат вздохнул и вернулся к березе.
— Давай письмо, — мрачно сказал он.
На лице комиссара отразилась такая радость, что комбату захотелось ударить его. Забрав треугольник, он сунул его в карман рядом с папиросами, затем с кряхтением уселся на прежнее место.
— Слушай, Мишка, — пробормотал он, закрыв глаза, — а что ты будешь делать, если меня убьют раньше?
— Глупости ты говоришь, — с какой-то растерянностью ответил Беляков, похоже, даже не предполагавший такого.
— А-а-а, — усмехнулся комбат. — Дурак ты все-таки, товарищ Миша Беляков. Ладно, разбуди меня, как темнеть начнет, часиков в девять — заправляться будем.
Он мгновенно захрапел, а комиссар все сидел, глядя перед собой, и мысли его были где-то очень далеко.
Цистерны с топливом пришли в полдесятого. По дороге в расположение дивизии на лесной дороге колонну обстреляли из пулемета — один бензовоз сгорел, похоже, немецкие диверсанты были все-таки вполне реальны. Едва успели заправиться, пришли два грузовика со снарядами. Пока танкисты загружали боекомплект, комбат объяснял командирам экипажей боевую задачу на следующий день. Атаковать село в лоб по полю не улыбалось никому, и лица лейтенантов были мрачными. Как раз в этот момент в батальон приехал в сопровождении автоматчика на трофейном мотоцикле с коляской комиссар дивизии. Он сдержал свое слово, и комбат приказал на время прекратить работу. Танкисты окружили мотоцикл. Майор опасался, что полковой комиссар сейчас закатит речь, полную газетных оборотов, но Васильев оказался умнее, чем о нем думал комбат. Кратко рассказав, как к нему попали фотографии, не забыв упомянуть, что сделали красноармейцы с хозяевами снимков, он передал карточки Белякову. Танкисты сгрудились вокруг своего комиссара. С минуту стояла тишина, то один, то другой боец в черном комбинезоне отходил в сторону и останавливался, подавленный мерзостью увиденного. Затем все заговорили разом, возмущение выплеснулось криками ярости. Васильева подняли на КВ, и полковой комиссар произнес короткую речь. В ней не было места лозунгам, Васильев лишь напомнил танкистам, что у них у всех есть родные и близкие, и между этими людьми и фашистским зверьем стоят только они — танкисты майора Шелепина. Сколько бы ни было дивизий в Красной Армии, танков, пушек и самолетов, каждый должен помнить, что он один стоит между всем, что ему дорого, и «коричневой чумой», что только он может освободить тех, кто оказался под ее властью на оккупированных территориях. Стихийный митинг был короток, все понимали, что длинные речи здесь неуместны. Командиры взводов и танков один за другим поднимались на импровизированную трибуну и клялись в завтрашнем бою идти только вперед, чего бы это им ни стоило. Семь человек написали заявление с просьбой принять их кандидатами в члены ВКП(б). Наконец экипажи разошлись заканчивать загрузку. Васильев, пожав руки Шелепину и Белякову, сел в коляску, и мотоцикл укатил в расположение 732-го полка.
Закончив со снарядами, Петров отошел от танка. Метрах в сорока от расположения батальона, под высокой, столетней сосной белели четыре свежих продолговатых холмика. Старший лейтенант совсем ничего не знал о Пахомове, а из его экипажа в лицо видел только водителя. По сути, он не мог обвинить себя в гибели этих людей, лишь одна мысль грызла его…
— Ты ни в чем не виноват, — Беляков подошел сзади неслышно.
— Он почему-то очень боялся, что его сочтут вредителем, — невпопад ответил комроты. — Даже танк не хотел сам сводить с платформы.
— А-а-а, — комиссар достал пачку дешевых папирос и предложил одну Петрову.
Оба закурили.
— Ну да, конечно, — комиссар выпустил клуб дыма, — ты не можешь знать. Его отца арестовали в сороковом, не помню за что, сына, соответственно, решили турнуть из училища. Шелепин за него вступился, ну и я руку приложил. А мы с ним — почти герои, у него Красное Знамя за Халхин-Гол, у меня Красная Звезда за финскую. В общем, отстояли парня, в конце концов, дети за отцов не отвечают. Чего нам это стоило — это отдельный разговор, но Пахомов с того момента на воду дул и вообще стал отличником и примерным курсантом. Ладно, чего стоять, пойдем. Здесь уже ничего не сделаешь…
Петров проснулся затемно, сон больше не шел, и старший лейтенант выполз из-под брезента. Предвещая хорошую погоду, на небе тускло горели предрассветные звезды. Последнее летнее утро было холодным, и лейтенант сделал несколько упражнений, чтобы согреться.
— Что, Ваня, не спится? — Шелепин подошел неслышно, и комроты чуть не подпрыгнул от неожиданности.
— Да вроде выспался, — ответил Петров.
— Да, вам, молодым, немного надо, — усмехнулся майор, затем поднял голову. — Вот дерьмо, и сегодня ясно будет. Если истребителей не дадут — тяжеленько придется.
Он прервался, старший лейтенант почтительно помалкивал, не желая нарушать сосредоточенность старшего по званию.
— Значит, слушай меня внимательно, старший лейтенант Петров, — решительно сказал комбат. — Война есть война, случиться может всякое. В случае моей гибели или ранения командование батальоном переходит к тебе. Не спорь, с комиссаром я это уже обсудил, он согласен. Официально все это оформлять некогда, просто примешь батальон — и все.
Туман вползал на поляну, в белесой дымке танки казались сказочными чудовищами, на броне выступала роса. Мгла стало прозрачней, звезды, бледнея, исчезали одна за другой.
— Светает, — прошептал Петров.
Шелепин посмотрел на часы, затем снова на небо, кивнул:
