Нормальная история - Сорокин Владимир (читать хорошую книгу .txt) 📗
Если косо взглянуть на современного человека, мы все – обыкновенные производители мусора, и больше ничего. Ну, еще мы воспроизводим самих себя. Чтобы? Опять производить мусор. Ведь в конечном итоге все наши города, поезда, самолеты, музеи, храмы, машины и компьютеры – обыкновенный мусор. Лес – не мусор, река – не мусор, Уральские горы – не мусор. А Тадж-Махал, аэропорт Шереметьево, Эйфелева башня – мусор. И книги – тоже мусор.
В отличие от леса или Уральских гор, от мусора надо избавляться.
Конечно, мы стараемся его использовать.
Мальчиком я с приятелями ходил на огромную подмосковную Саларьевскую свалку. Теперь там высится гора с горнолыжным спуском: мусор воздвиг ее!
Японцы, как известно, за счет мусора расширяют свое островное государство. Из мусора уже строят дома.
Но все-таки человек обречен за жизнь свою обрасти персональным мусором, который после него останется: дом, мебель, одежда, любимые книги, курительная трубка, трость, тапочки, вибратор, ружье, тренажер, статуэтки “Оскаров” или медали за спасение утопающих. Родственникам усопшего всегда приходится с этим всем что-то делать.
Собственно, легко и самому стать мусором. Вспомним финал фильма “Однажды в Америке”: подъехал мусоровоз к особняку, вышел вполне приличный господин, решивший завершить свой земной путь. Мусоровоз отъехал, увезя его в себе. И ляжет тело его кирпичом в стену нового особняка. И вселится туда новый приличный господин. И придет ему время завершить свой путь земной. И, выпив на прощанье виски, снимет он трубку телефона и вызовет мусоровоз.
Автоматизм
Аффтаматиzм жiзни zaebaлл…
Сколько их, автоматических движений, фраз и поступков, сколько реверансных фигур речи, вынужденных brido и заурядных vido, нормальных умозаключений и одобрительных междометий, предсказуемых восклицаний и механически принятых решений! Имя им – легион.
– Я до сих пор не могу смириться с необходимостью есть каждый день! – искренне признался мне как-то писатель Егор Радов.
– Как страшно каждый день чистить зубы! – часто слышал я от художников-концептуалистов.
– Как поживаете, господин Мандельштам?
– Ну какое вам, дураку и пошляку, дело до того, как я поживаю?!
– Hi! How are you?
– Fuck off!
– Обновления для вашего компьютера готовы.
– Идите в жопу!
С аффтаматиzmom жiзни сталкиваица не токмо каждый пейсатель, который жжот буквами бумагу ф надежде выжечь имя Вечности, но и бессловесный обыватель, вынужденный каждый день ездить на работу, а потом с работы. Но обывателю горррраzdo легче, дамы и господа! Потому что он privык. Он готов proklевать всю жизнь носом в метро: на работу, с работы, на работу, с работы. И слава богу.
О, эта серая мощь автоматизма жизни! Что способно раздвинуть ее шестеренчатую плоть? Что может ей противостоять? Любовь? Да. Искусство? Да. Вера? Да. Ну, еще наркотики, алкоголь, шизофрения, похуизм.
Человек садится за компьютер, становясь частью его, садится в машину, становясь частью ее, служит в корпорации, становясь частью ее, подходит к банкомату, становясь частью его, смотрит по телевизору ток-шоу, становясь частью его, ест в “Макдоналдсе”, становясь частью его, идет на футбол, становясь частью машины болельщиков.
Детерминизм нарастает. Наше растворение в механизмах прогрессирует.
Это не рутина жизни, а совсем другое. В рутине есть своя невысказываемая прелесть. Зевать от скуки так же необходимо, как и содрогаться от потрясений. Скука и автоматизм – совсем разные вещи. Скучать приятно. А вот становиться частью машины – совсем наоборот. Здесь уже не до скуки. У скучающего есть выбор, у детали машины выбора нет.
Последний человек, которого предсказал Ницше, это, безусловно, Homo mechanicus, плодящийся нынче с невероятной скоростью. Его будущее предопределено: индивидуум со вживленным чипом, с заменяемыми органами, с запросами гомункулуса, с предсказуемой жизнью. Деталь Большой Машины.
Наивны попытки человечества бороться с автоматизмом жизни при помощи, например, хождения задом наперед (много раз видел такое в Японии) или советом: по нечетным дням чистить зубы левой рукой. Милые паллиативчики!
Уж если пытаться помочь этой проблеме хотя бы физически, то решаться надо на радикальные ходы. Должны поучаствовать все цивилизованные государства. Например, начать с аэропортов. Что может быть невыносимей современных аэропортных процедур, доведенных до зловещего автоматизма?!
А тут, представьте: при покидании страны на паспортном контроле вместо штампа в документе мужчин бьют в лицо кулаком, а женщинам дают пощечину. А при возвращении на родину, соответственно, два удара кулаком и две пощечины. Но потом женщинам – два обязательных мужских поцелуя в те губы, которыми они не говорят по-русски. Мужчинам – соответственные бонусы от женского персонала службы безопасности аэропорта… Для детей – комбинация из фонтанов разноцветного шоколада с быстрой поркой, например. Для пассажиров преклонного возраста – китайские чаши с прохладной лапшой на голову.
А в самом самолете, перед взлетом, когда мужчины будут сидеть, прижав сухие салфетки к разбитым губам и носам, а дамы – влажные, к пылающим щекам, выходят голые и прелестные стюард и стюардесса для демонстрации функционирования спасательного жилета. И облачившись в игриво надутые жилеты, будут они демонстрировать пассажирам во время всего полета свою очаровательную неутомимость…
Bon voyage!
Какими обновленными вернемся мы из этого полета!
Мороз
Ударил. Не спросясь и не предупредив. И лишний раз напомнил, что он тоже русский бренд, такой как водка, матрешка, “Братья Карамазовы”, Гагарин и автомат Калашникова.
Рановато немного, середина декабря, чай не Крещенье еще, но в этом и вызов мифу о мировом потеплении. И напоминание о месте, в котором живем, о прямой зависимости метафизики российского бытия от мороза.
“Русь, ты вся поцелуй на морозе!” – восторгался Хлебников.
Я не был в Оймяконской впадине, где установлен абсолютный низкотемпературный рекорд нашей нетеплой страны: – 71,2 градуса по Цельсию. Да и в Норильске побывать довелось, к сожалению, пока только в мае (хоть там и лежали, подтаивая, двухметровые черные сугробы), так что могу похвастаться только поцелуем при –41, в Москве 1978 года, когда Дедушка Мороз нанес свой удар по столице брежневской России.
И надо признаться – целоваться на морозе приятно.
Вообще, по мне – лучше –41, чем +41. Для головы, для мыслительного и текстопорождающего процесса – определенно лучше. Не знаю, как у вас, у меня при +41 мозг превращается в соевый сыр тофу. А при –41, наоборот, в голове наступают кристальная чистота и ясность.
Соответственно, на литературный процесс мороз влияет положительно, пишется в морозный денек, когда недолговременное солнце заглядывает в окно, прекрасно…
Мороз ставит вопрос. О пределах человеческого. Вся система ГУЛАГа была связана с морозом как необходимым компонентом наказания. Если бы каторга и лагеря у нас размещались в южных губерниях, мы жили бы в другой стране, с другим государственным строем.
О пределах человеческого в царстве мороза и лагерей мощно свидетельствовал Шаламов: гной, постоянно сочащийся из отмороженных в золотом забое пальцев ног, многолетняя невозможность согреться, замерзшие трупы зеков, стоящие вертикально у барака, предварительно замороженная пайка хлеба, которую дьявольски сметливый бригадир давал грызть заключенной, совершая с ней сзади половой акт по договору о расплате тем, что она успеет за это время съесть.
Все это возможно только в Стране Мороза.
В отечественный фольклор и литературу мороз проник глубоко: вечные песни-хиты о замерзающем ямщике, о просьбе “не морозить меня, моего коня”, универсальное начало графоманского романа “Мороз крепчал…”, поэма Некрасова “Мороз, Красный нос”, где бедная вдова замерзает в лесу, красочно грезя о жарком лете, “мороз и солнце – день чудесный!”, сказка “Морозко”, где патриархального вида дедушка бодренько морозит посохом все живое, да и вообще все сказки, связанные с зимой, пушкинско-блоковско-пастернаковские метели, …я из лесу вышел, был сильный мороз…”, “Хозяин и работник” Льва Толстого с заиндевевшими в конце путешественниками, слезоточивое “Зимовье на студеной” с замерзшим в лесу бобылем Елеской, конкретно-барачный Игорь Холин:
