Откровения Екатерины Медичи - Гортнер Кристофер Уильям (мир книг .TXT) 📗
Мы собрались во внутреннем дворе Амбуаза. Я надела вуаль, чтобы скрыть лицо, и села отдельно; только я одна и была одета в черное, в то время как придворные расселись на скамьях, разряженные в пух и прах, точно для турнира. Издалека доносилось приглушенное рычание содержавшихся в клетках львов.
Монсеньор вывел Франциска в парадном облачении и в короне, усадил в кресло под балдахином. Тень чрезмерно большой шляпы падала на его бледное, как воск, лицо. Он выглядел более слабым и нездоровым, чем обычно, но, едва я приподнялась, ко мне шагнул Меченый:
— Его величество здесь для того, чтобы увидеть, как изменники-еретики расплатятся за свои преступления.
— Тогда мне надлежит быть с ним, — сказала я.
Монсеньор кивнул, держа у носа коробочку с ароматическим шариком. Не в силах смотреть на него, я села рядом с Франциском; мой сын вцепился в подлокотники кресла с такой силой, что костяшки пальцев побелели.
Стражники выволокли во двор первых десять пленников со связанными за спиной руками. С моего места невозможно было разглядеть их лица, однако я заметила, что все они молоды. Внутренне холодея, я гадала, кто были эти люди в прежней жизни — землевладельцы, купцы, крестьяне? Те, кто некогда мирно жили в своих городках и селах, ласкали жен, любили детей и искали смысл непостижимого мира посредством новой веры, обещавшей то, чего не смогла дать прежняя. Наша.
Изменникам перед казнью говорить не дозволялось, но, когда первый юноша заметил высоко над головой нас — скопище едва различимых теней, он громко воззвал:
— Милосердия, ваше величество! Мило…
Он не договорил. Палач взмахнул мечом, и голова казненного отлетела прочь. Второй смертник поскользнулся на крови своего предшественника. Его вынудили встать на колени. Подмастерья в кожаной одежде, стоявшие под эшафотом, поймали отрубленную голову.
Последовала третья казнь, затем четвертая. Кровь заливала эшафот, стекала на булыжники и ручейками ползла к донжону, у которого прочие приговоренные, глядя на казнь своих товарищей, пели — не унылые католические песнопения, но звучные псалмы протестантов. Однако, когда у эшафота выросла целая груда отсеченных голов и воздух пропитался вонью мочи, испражнений, крови, пение оборвалось. К сумеркам последние из пятидесяти двух осужденных уже кричали и извивались, когда стражники волокли их к месту казни.
Я не отводила взгляда. Не закрывала глаз. Сердце мое сжималось, к горлу подступала желчь, но я принуждала себя смотреть на развязанное Гизами безумство. Наступила ночь, кардинал уже явственно позеленел, а придворные, шатаясь, поодиночке уходили прочь. Лишь Меченый, не дрогнув, с военной дотошностью управлял течением казни. В те часы решимость моя окончательно окрепла.
Я уничтожу Гизов. Я не буду знать покоя, пока не освобожу Францию от этой угрозы. Навечно.
Изнуренный палач не сумел с первого взмаха лишить головы последнюю жертву. Мой сын застонал. Его ледяные пальцы стиснули мою руку.
— Да простит их Господь! — донесся до меня его шепот.
Я знала, что он имеет в виду Гизов. Но что простит Бог, того никогда не прощу я.
И гугеноты, если я добьюсь своего, — тоже.
Глава 20
Факелы озаряли ночь, и любопытные мошки, привлеченные светом, толклись и кружили в свежем весеннем воздухе. Вдалеке звучала павана, навевая воспоминания о Флоренции. Крытые барки, имевшие фантастический облик гордых лебедей или хищных птиц, скользили по реке Шер, и раскрашенные весла рассекали серебристую гладь. На одной барке плыли в сопровождении немногочисленных слуг Франциск и Мария; держась за руки, они тешились воображаемым уединением, и летящие паутинки осеняли невесомой завесой их убежище. Прочие мои дети — Марго, Карл и Генрих — плыли на другой барке со своими гувернерами, и никакие тревоги мира не смущали их покоя.
Мне удалось увезти их из Амбуаза вскоре после казни, но не ранее, чем трупная вонь мертвых голов, развешенных по балюстрадам, вызвала у Марии обморок, а толпа разъяренных горожан, бушевавшая за воротами, швырнула дохлого пса в карету кардинала, когда он попытался покинуть дворец. Как я и надеялась, одним поступком Гизы разоблачили свою тираническую сущность, обратив против себя всех, кроме самых консервативных католиков. Ибо если монсеньор и его брат смогли без всякого суда предать лютой смерти пятьдесят два человека, это не сулило ничего хорошего тому, кто хотя бы помыслил выступить против них.
А потому монсеньор внял моему мнению, что их величествам было бы уместно и полезно сменить обстановку. Сам он и Меченый вынуждены были остаться в Амбуазе, дабы восстановить некое подобие порядка, однако он не хотел, чтобы его драгоценная племянница Стюарт или сам Франциск захворали. И я сполна воспользовалась прекрасной возможностью избавить нас от общества большей части двора, поскольку мой замок был недостаточно велик, чтобы вместить всех придворных. Как только мы добрались до Шенонсо, я выслала давно заготовленное приглашение. Теперь преимущество было на моей стороне, и я, стоя у окна, смотрела, как проплывают мимо мой сын и его королева.
В дверь кабинета постучали.
— Он здесь, — сказала Лукреция и, помедлив, добавила: — Вы уверены, что поступаете разумно?
— Конечно. Не суетись. — Я улыбнулась ей, собирая портфель с документами, которые набросала вместе с Бираго. — Я приду через минуту. Позаботься, чтобы для нас накрыли стол.
Фыркнув, Лукреция удалилась. Я встала перед зеркалом. На мне было новое платье из черной камки, с высоким воротником, в ушах — жемчужные серьги. Вмешательство хны и сока грецких орехов вернуло каштаново-рыжеватый оттенок волосам, собранным на затылке под позолоченную сеточку, а часовые прогулки верхом по утрам и ограничения в рационе по части хлеба помогли избавиться от небольшого лишнего веса. В целом мое отражение свидетельствовало, что я сумела хотя бы отчасти возродить ту юную особу, которую мой нынешний гость когда-то повстречал в Фонтенбло. Сегодня мне было жизненно важно выглядеть бодрой и полной сил.
Взяв портфель, я распахнула дверь в комнату, которая примыкала к кабинету.
Бираго и Колиньи стояли у камина с кубками в руках. Гость не отказался от моего вина и снял плащ — это добрый знак. Услышав, как я вошла, он обернулся. В зыбком свете свечей казалось, что он не стал старше ни на один день.
— Рада вас видеть, — проговорила я, а он отставил кубок и склонился к моей руке.
Бираго удалился, оставив нас одних. От Колиньи пахло лошадью и потом — он проскакал несколько часов, чтобы добраться сюда. Внезапно занервничав, я жестом пригласила его к столу.
Я выбрала для встречи эту комнату из-за ее укромности и сейчас увидела, что Лукреция, несмотря на все свои сомнения, превзошла себя. Буфет сверкал золотыми, отменно начищенными блюдами; на каминной полке стояла ваза с лилиями, на столе посреди комнаты красовался мой сервиз лиможского фарфора и кубки муранского стекла.
Колиньи остановился возле своего кресла, и по лицу его промелькнула тень. Борода его за эти годы стала пышней и отливала бронзой, будто он ее напомадил. Впрочем, свет свечей оказался обманчив: теперь я видела, что у глаз Колиньи пролегли новые морщинки, и притом он заметно похудел.
— Сударь, вы, верно, голодны. Присаживайтесь.
— Ваше величество, прежде чем сесть за стол, я должен спросить вас о том, что случилось в Амбуазе. Гугенотские пасторы напуганы, точно так же, как наши братья — их паства. Я… мне нужно знать…
— Что именно? — Я прямо взглянула ему в глаза. — Что я восседала там, как накрашенная Иезавель, спокойно взирая, как проливается невинная кровь? Так вы думаете обо мне?
— Нет, — к моему облегчению, без малейших колебаний ответил он. — Я думаю, вы сделали все, чтобы это остановить.
— Так оно и было. Кроме того, Бираго наверняка заверил вас, что я возражала против выдачи ордера на ваш арест. По счастью, Гизы уже не посмеют прибегнуть к этой мере — теперь, когда монсеньор воочию убедился в том, какую пагубную ошибку они совершили.
