В августе 41-го. Когда горела броня - Кошкин Иван Всеволодович (книги бесплатно .TXT) 📗
Танкист с карабином обернулся и ткнул стволом в сторону опушки.
— Точно не знаем, товарищ старший лейтенант, — ответил он. — Но, кажется, в Ребятине идет бой.
— Какого… — прошептал Петров.
Разбуженные стрельбой и вспышками, вокруг собирались танкисты, и комбат понял, что нужно срочно что-то делать.
— Что столпились? — крикнул он. — По машинам, пока не заводить!
Он отыскал глазами своего радиста и махнул ему рукой:
— Безуглый, быстро свяжись со штабом дивизии, я должен знать, что у них там за побоище.
Москвич кивнул и бросился к машине.
— Ночью, значит, решили. На кинжалах. Спорим на бинокль — это осетин там сейчас буйствует?
Комиссар был абсолютно спокоен.
— Не буду спорить, — сквозь зубы процедил Петров. — Без нас, значит, решили.
— А что нам там делать? — удивился Беляков. — Еще, чего доброго, своих потопчем. Думаю, до утра никто дергать не будет, комдив знает, что мы и днем-то слепые, что твои кроты.
— Товарищ комбат, готово! — крикнул из люка Безуглый.
— Вот увидишь, тебе сейчас то же самое скажут.
Тихомиров действительно приказал Петрову не лезть не в свое дело и дрыхнуть до рассвета. Чувствовалось, что полковник взвинчен, поэтому, когда связь прервалась, старший лейтенант почувствовал некоторое облегчение.
— Ну, что будешь делать? — невозмутимо спросил комиссар.
— Что делать… Спать буду, Михаил Владимирович, вот что, — раздраженно ответил комбат.
В деревне разгорались пожары, что-то ярко вспыхнуло, затем черноту темноты перечеркнула огненная струя.
— Огнеметы пошли, — заметил комиссар. — Ладно, спать так спать.
Петров думал, что теперь до утра не сомкнет глаз, но только улегся на прикрытый брезентом лапник, как сразу провалился в глухую черноту.
Комиссар смял пустую пачку папирос и отбросил в сторону к окуркам. Ночь понемногу светлела, уже можно было разглядеть заваленные срубленными деревьями громады танков. Беляков поежился и несколько раз резко махнул руками, разгоняя кровь. На поле опять наползал туман, вдали догорала деревня. Бой шел до утра, то затихая, то вспыхивая с новой силой, несколько раз начинала работать артиллерия, все село превратилось в сплошной пожар. Казалось невероятным, что там вообще осталось что-то живое, тем не менее яростная стрельба продолжалась несколько часов, и все это время комиссар не мог заснуть. Фактически с вечера он так и не сомкнул глаз, сон не шел, и он ворочался под брезентом, завидуя храпящим рядом членам экипажа.
Рядом с этими двадцатилетними мальчишками он, меняющий четвертый десяток, чувствовал себя стариком. Он не хотел признаваться в этом даже себе, но в тот момент, когда Петров и Нечитайло вытащили из подбитого танка раненого комбата, Беляков почувствовал странную пустоту в груди. Комиссар никогда не испытывал ничего подобного. Михаил Владимирович всегда смеялся над рассказами о людях, которые могли предвидеть свою смерть, однако сейчас, наедине с собой, он ясно ощутил, что следующий бой ему не пережить. Эта мысль пришла внезапно, и на мгновение паника подкатила к горлу. Бешеным усилием воли комиссар взял себя в руки: после всего, что было сказано вчера, он не мог позволить себе даже минутной слабости. Страх был вытащен на свет из самых подлых и грязных закоулков сознания и в который раз безжалостно убит. Теперь следовало привести себя в порядок. Михаил Владимирович снял комбинезон и гимнастерку, достал из сумки свежий подворотничок и аккуратно подшил его. Хорошо бы, конечно, помыться, но воды поблизости не было, поэтому комиссар ограничился тем, что надел свежее белье. Зашив пару дырок на галифе, он намотал свежие портянки и почистил сапоги. Затем достал помазок и зеркальце, налив в кружку воды, взбил пену и принялся сбривать трехдневную щетину. За этим занятием его и застал Петров. Старший лейтенант с восхищением смотрел, как комиссар тщательно скоблит щеки и подбородок, затем, поливая из фляжки, смывает мыло с лица. Все движения Михаила Владимировича, скупые и точные, говорили об абсолютном спокойствии, и комбат, который чувствовал, что у него самого руки дрожат отнюдь не от холода, люто позавидовал Белякову.
— Что, Ваня, не спится? — комиссар убрал бритву в чехол и сполоснул кружку.
— Да вот, проснулся, — пожал плечами Петров. — Теперь, наверное, всегда раньше других вставать буду.
— Это нормально, — успокоил его Беляков. — Вообще-то, можно уже и остальных поднимать. Скоро совсем рассветет.
— Как деревня? — спросил старший лейтенант.
— Бой прекратился, так что, наверное, взяли.
— Понятно, — комбат смотрел на поле, затянутое туманом. — Что ж, пойдемте и впрямь поднимать наших орлов.
732-й стрелковый полк действительно взял Ребятино. Несмотря на внезапность атаки, несмотря на непривычный час, немцы быстро опомнились. Солдаты сильнейшей в мире армии, завоеватели Европы, они умели драться в любых условиях, и хотя ночью огонь пулеметов потерял часть своей сокрушительной мощи, гитлеровцы сопротивлялись умело и хладнокровно. Освещаемое пламенем горящих изб, село превратилось в поле боя, на котором уже трудно было отличить своих от чужих. О том, чтобы управлять батальоном в таких условиях, не было и речи — взводы воевали сами по себе, выполняя одну задачу: уничтожай тех, кто перед тобой, и продвигайся вперед. Вскоре на помощь второму был послан первый батальон, немцы открыли артиллерийский огонь по восточной окраине села, орудия дивизии начали ответную стрельбу, пытаясь подавить батареи врага. Третий батальон последовал за вторым, артиллеристы 732-го выкатывали «полковушки» на прямую наводку, стреляя в упор с дистанции пистолетного выстрела. К четырем часам ночи огонь немцев стал ослабевать, кое-где красноармейцы вышли на западную окраину села. В пять часов последние очаги сопротивления были подавлены, уцелевшие гитлеровцы начали сдаваться. О том, чтобы преследовать оторвавшегося противника, не было и речи, и командир 732-го выдвинул вперед дозоры и начал закрепляться в селе. Потери были ужасающими, в стрелковых ротах осталась едва треть бойцов, командир первого батальона был убит, командир третьего — ранен. Лейтенант, командовавший саперной ротой, сгорел заживо, когда рядом взорвался бак одного из его огнеметов. Асланишвили, дравшийся врукопашную, получил штык в плечо, но идти в медсанбат отказался. Комиссар полка, подававший пример остальным, отделался несколькими ожогами. Гольдберг казался заговоренным, его фуражка была пробита в двух местах, форма превратилась в лохмотья, но ни одной раны на нем не было. Чекменев, имевший приказ комдива отвести свои взводы, после того как пехота дойдет до немцев, сохранил большую часть своих разведчиков.
Понимая, что полк потерял боеспособность, Тихомиров приказал 717-му сменить 732-й, и танки, выдвигавшиеся на исходные, проехали мимо выходивших из села батальонов. Петров, стоявший, как обычно, в открытом люке, смотрел на смертельно уставших, грязных людей с черными от копоти лицами, и внезапно, повинуясь какому-то странному порыву, вскинул руку к танкошлему. В ответ какой-то человек без гимнастерки, с перевязанными плечом и рукой, поднес ладонь к мятой фуражке, но «тридцатьчетверка» комбата уже ушла дальше.
Задание, поставленное Тихомировым 717-му полку и отдельному танковому батальону, было простым: сбить немцев, окопавшихся в двух километрах западнее Ребятина, с позиций и, преследуя их, выйти к железной дороге. Времени на то, чтобы спланировать удар как следует, уже не оставалось: под утро немцы заняли Боголепово, оборвав последнюю нить, связывавшую одиннадцатую армию с фронтом. В батальоне осталось восемь танков: КВ, четыре средних и три легких, но рации были только на трех. Передав все три Т-26 под командование Турсунходжиева, Петров выделил «тридцатьчетверки» в отдельную группу, оставив КВ в качестве личного резерва. Танки были заправлены и загружены боеприпасами до полного боекомплекта, люди пребывали в том состоянии нервного возбуждения, которое корреспонденты, ни разу не бывшие под огнем, называют «рвутся в бой».
