Крепость души моей - Олди Генри Лайон (книга жизни .txt) 📗

Альберт Дорфман, секретарь горсовета, поперхнулся. Бюджет встал у него комом в горле. В зале началось шевеление. Депутаты, еще минуту назад – снулые воблы, оборачивались. Взглядами они провожали двух гостей, уместных в сессионном зале не более, чем «Хава Нагила» на собрании неонацистов. Кто-то хмыкнул, давя смешок. Ну его к черту, подумал секретарь Дорфман. Гений демагогии, впервые он выдал то, что и хотел сказать:

– Что за клоуны?!

– Бим и Бом, – заржал депутат Рудин, директор рынка.

Бим был в цветастой гавайке с пальмами и летучими рыбами. Дополняли его наряд шорты цвета хаки и сандалии на босу ногу. Бом носил черный костюм, застегнутый на все пуговицы. Воротничок рубашки – первый снег. Темно-синий галстук – лента чернил. Штиблеты – лакированная ночь. Если Бим вернулся с пляжа, то Бом – с похорон.

– Мы принесли весть, – сказал Бом.

Встав у трибуны, они развернулись к залу. С одеждой клоунам повезло, зато с лицами – не очень. Скучные лица, таким денег никто не даст. Вряд ли их шоу могло похвастаться высоким рейтингом.

В зале смеялись.

– Благую? – крикнули с места.

– Нет, – сказал Бим. – Ибо мы истребим сие место.

– Три дня, – сказал Бом. – Считая с нынешним.

– На рассвете четвертого, – сказал Бим, – огнь небесный сожжет вас.

– И никто, – сказал Бим. – Никто в эти дни.

– Не покинет город, – закончил Бом, – и не войдет в него.

Они замолчали.

Тишину нарушил зловещий шепот мэра:

– Кто пустил сюда этих психов?!

– Где охрана? – возмутился депутат Курочкин.

Двое ждали.

– В охране нет нужды, – секретарь взял себя в руки. Вернулась привычная манера изъясняться: вежливость на грани издевки. – Господа вестники изложили нам свою позицию. Теперь они удалятся сами. А мы продолжим сессию.

Он дырявил взглядом затылки клоунов.

– Не верите, – сказал Бом. – Разучились.

Бим одернул гавайку.

– Смотрите, – сказал Бом. – Так проще.

Он протянул руку к окну.

За окном, через улицу, высился пятиэтажный дом начала прошлого века, недавно отреставрированный. Отмытый и выскобленный кирпич. Тщательно выведенная стяжка. Свежая краска оконных переплетов. Пузатые балкончики с ограждениями из кованого чугуна. Беленые барельефы – купидоны с амурами, женские головки. Аккуратные ящички с астрами и гортензиями. Кружевные занавески в окнах. На угловом балконе старушка поливала цветы из антикварной лейки – пожалуй, ровесницы дома.

Бом сжал пальцы в кулак, и дом рухнул.

Он упал не сразу. Сперва дом содрогнулся от фундамента до крыши, как животное, пробудившееся от спячки. Старушка выронила лейку, отчаянно вцепилась в перила. Стены оплел черный плющ – сетка трещин. Дом застыл в шатком равновесии, а потом из трещин изверглись облака серо-желтой пыли, похожей на дым. С тяжким грохотом, похожим на стон, дом осел внутрь себя, превратившись в груду обломков. Уже там, под обломками, скрывшимися в пыльной буре, что-то вспыхнуло, загорелось. Бурая завеса потемнела, налилась копотью: жирной, мерзкой.

– Что вы наделали?!!

– МЧС! Звоните в МЧС!

– Пожарных!

– «Скорую»!

– Суки! Убью! Мамой клянусь, убью!..

Депутата Чисоева, в прошлом – чемпиона Европы по вольной борьбе – держали трое. Чисоев хрипел и плевался матом. Всем дипломатическим фиглям-миглям он по сей день предпочитал бросок прогибом. Это был его универсальный способ прогнуться под изменчивый мир.

– Зачем?

Вопрос секретаря застал двоих на полпути к выходу.

– Чтоб уверовали, – ответил Бим. – Вам иначе не дано.

– Там были люди. В доме! Живые люди…

– Были, – согласился Бом.

Дорфмана, знавшего жизнь, пробрало от этого безразличия.

– И что теперь?

Две руки указали за окно, на руины.

– Три дня, – повторил Бом. – Считая с нынешним.

– На рассвете четвертого, – напомнил Бим.

– У нас есть шанс?

– Есть.

По залу прошел едва слышный вздох облегчения. Ну конечно! Еще не все потеряно! Шанс есть, а значит…

– Праведники, – сказал Бом. – Дюжина.

– Нам нужно найти в городе двенадцать праведников? – секретарь Дорфман выбежал в проход. – За три дня?

Бим и Бом кивнули.

– И что с ними делать? Привести к вам?

«Сначала найдите,» – прозвучало в молчании.

– Только православных? – заикнулся с места депутат Шунько.

Бим посмотрел на спрашивающего. Человек так не смотрит на клопа, как смотрел он.

– Евреев можно? – упорствовал депутат. – Мусульман?

– Атеистов? – крикнули с места.

– Можно, – сухо ответил Бим. – Всех можно.

– Но почему мы?! – возопил мэр. – Чем мы хуже других? Чем?!!

Бом склонил голову к плечу:

– Ничем. Просто вы – первые.

– Вторые, – уточнил Бим. – Если считать с Гоморрой, третьи.

И они вышли.

– Кто вы, блядь, такие?! – орал, брызжа слюной, депутат Чисоев. – Кто?!!

– Ангелы, – с ледяным спокойствием, в котором звучало эхо веков, ответил ему в микрофон секретарь Дорфман. – Вы еще не поняли, Шамиль Рустамович? Это были ангелы.

Два крыла

11:02

…ничего, наверное…

Скрипка.

Одинокая, как Дон Кихот.

Джузеппе Тартини, «Дьявольские трели».

Ничего дьявольского в музыке не было. Приятное барокко, с легкой хрипотцой. Я бы и не узнал на слух, да внизу экрана бегущей строкой уведомлялось: кто и что. И в скобках: «исп. Эндрю Мэнзи». Минутой раньше на экране ангел крушил дом. До явления ангелов – футбол: «Металлист» – «Карпаты», в записи. Когда футбол сменился мэрией, я с проклятьями защелкал пультом, меняя каналы. Ничего не вышло – ангелы были всюду.

И вот – парк осенью под «Дьявольские трели».

В телевизоре ветер нес листья от скамейки к скамейке. Облетали каштаны, липы, клены. На парковых аллеях – ни души. Скрипка плелась за осенью, грустя. Я переключил канал. Тот же парк, та же скрипка. Говорят, виртуозу Тартини приснилось, что на его постели сидит дьявол и орудует смычком. Ничего прекраснее Тартини в своей жизни не слышал. Проснувшись, он записал сонату по памяти – жалкое, как позже утверждал виртуоз, подобие ночной импровизации. Ну, не знаю. У Баха есть и получше. Парк. Скрипка, будь она проклята. Еще раз. Еще. С девятой попытки мне явился Благовещенский собор зимой. Шапки снега на ограде, метель сечет купола. Скрипку сменил фагот. «Антонио Вивальди, – гласила бегущая строка. – Концерт RV 495 соль минор, Largo. Исп. Серджо Аццолини.»

Ерунда, подумал я. И понял, что уже верю.

Взяв телефонную трубку, я на миг замешкался. Кому звонить? Зачем?! Машинально набрал 177, обождал. Казенный голос назвал мне номер моего телефона и сумму долга. Меньше сотни. Теперь можно не платить. Когда я стал набирать Алёну, в трубке заиграл фагот. Концерт соль минор, чтоб он сдох. Я отбросил трубку, словно ядовитую змею.

На улице, дыша полной грудью, взвился тенор.

В одних трусах я вылетел на балкон. Внизу стоял черный джип. У машины, смущенный, топтался белобрысый парень. Тенор банковал в недрах джипа. Он был неуместен, как Вилли Токарев в театре Ла Скала. Заметив меня, парень развел руками. Вот, дескать. Дожили… Сунувшись в салон, как на амбразуру, он стал яростно воевать с плеером. Тенор держался до последнего. Оставив джип, он вознесся на балкон соседнего дома. Там открылась дверь, выпуская бабу Раю в махровом халате и бигудях. Из-за могучей бабы-раиной кормы выглядывала Нюрка, пацанка лет четырех.

– У вас тоже? – заорала мне баба Рая.