История городов будущего - Брук Дэниэл (книги бесплатно без регистрации TXT) 📗
Чтобы подчеркнуть преемственность Китая и сталинского Советского Союза с его пятилетками и культом личности вождя, в середине 1950-х годов на улице Бурлящего источника, вместо традиционного китайского сада, который один из еврейских магнатов недвижимости когда-то разбил для своей жены-китаянки, началось строительство спроектированного российскими архитекторами Дворца советско-китайской дружбы. В облике дворца с его неоклассическим силуэтом, увенчанным золотым шпилем, безошибочно узнается здание петербургского Адмиралтейства; именно здесь китайские ворота в мир передают привет своему северному духовному побратиму. Но в середине XX века эти города объединяли лишь утраты – коммунистические власти понизили их в статусе и ввергли в принудительную спячку, поскольку не доверяли тем местам, где были рождены мечты о революции.
Как ни старались Чэнь И и Пань Ханьнянь сохранять умеренность, объявленная в 1966 году Культурная революция – китайская чистка, которой позавидовал бы и Сталин, – началась именно в Шанхае. Сегодня Культурная революция рассматривается как циничная тактика, к которой Мао Цзэдун и «Банда четырех» (также известная как «Шанхайская группа», поскольку все четверо ее участников были оттуда) прибегли, чтобы удержать власть после того, как программа индустриализации 1950-х годов провалилась, а обещания, что по экономическим показателям Китай за пятнадцать лет «перегонит Англию и догонит Америку», остались невыполненными31. В самом деле, Мао и его приспешники использовали недовольство шанхайской молодежи для достижения своих собственных целей. Но недовольство это возникло не на пустом месте – напряжение было вполне реальным. К середине 1960-х многие в Шанхае начали интересоваться, кому же пошла на пользу революция. Даже не считая инициированного Мао переноса многих отраслей промышленности из Шанхая в другие районы страны, пекинское правительство бесконтрольно выкачивало из города остатки былого изобилия, и в итоге на каждого жителя Шанхая теперь приходилось меньше жилой площади, чем в 1949 году32. Люди не могли не замечать, как сокращается богатство Шанхая, как снижается его положение. Между тем над собой они видели все ту же вестернизированную предпринимательскую элиту, что господствовала в городе и до революции, а также свежеиспеченных партийных вельмож. В этих условиях молодое послереволюционное поколение, выросшее на культе личности Председателя – поколение, в котором нередко встречались выдуманные в честь бредовых экономических претензий Мао имена Чаоин («Перегоним Англию») и Чаомэй («Опередим Америку»)33, – с энтузиазмом приняло новый лозунг вождя: «Бунт оправдан».
Ведомая хунвэйбинами – преданными Мао вооруженными молодчиками – Культурная революция стала эдиповой войной с унизительным прошлым. Шанхай же с его построенными европейцами церквями и небоскребами и с по-западному одетой англоговорящей бизнес-элитой, все еще разгуливавшей по Нанкинской улице, был главным символом этого прошлого. Летом 1966 года хунвэйбины начали преследовать прохожих, одетых и стриженных по западной моде; вскоре «костюм Мао» – серые брюки и наглухо застегнутый френч – стал униформой для всех слоев общества. Хунвэйбины срывали иноязычные вывески, которыми до сих пор был усеян Шанхай, и начали придумывать китайские слова для обозначения западных промтоваров. Жители города, которые говорили по-английски – иногда на утонченном «королевском английском», а куда чаще на пиджин-инглише, – теперь делали вид, что понимают только китайский.
Мишенью хунвэйбинов стала и западная архитектура, однако мегаполис, где западное влияние было настолько всеобъемлющим, можно было полностью очистить, только сравняв его с землей. Поэтому разгрому подверглись лишь самые очевидные примеры западного влияния. Были осквернены культовые здания, в том числе собор Святой Троицы. Нападению подверглось и консульство Великобритании, занимавшее самый завидный участок во всем городе; дипломатов вывели из здания, избили и облили клеем. («122 года без арендной платы – отличный результат», – в уже несвоевременной манере имперского высокомерия шутили чиновники Министерства иностранных дел в Лондоне34.)
Тем же летом 1966 года хунвэйбины принялись грабить дома шанхайских бизнесменов под предлогом поиска «четырех старых» – старых идей, старой культуры, старых обычаев и старых привычек. Хотя самые трагические по масштабу потерь «костры из Будд» полыхали в основном в исторических городах Китая с их тысячелетними храмами, в домах богатых шанхайцев было разграблено и зачастую немедленно сожжено немало ценнейших собраний старинных книг и произведений китайского искусства. Кроме прочего, хунвэйбины обнаружили и конфисковали миллионы долларов наличными, припасенные шанхайскими предпринимателями на черный день.
В январе 1967 года хунвэйбины обратили свой гнев на партийную верхушку Шанхая. 100-тысячная толпа собралась на Народной площади, чтобы осудить городской комитет партии и низложить его лидеров35. Мао публично благословил участников митинга и поддержал смену руководства шанхайской парторганизации. На целое десятилетие после этого Китай ушел внутрь себя, полностью отдавшись истерическому отрицанию мирового и собственного наследия. Страна отозвала всех своих иностранных послов кроме одного. Университеты закрылись. Экономика замерла. Уничтожались не только символы иностранного господства, но и реликвии китайской цивилизации, существовавшей на протяжении тысячелетий до подписания неравноправных договоров; теперь они воспринимались как артефакты «феодальной» докоммунистической культуры, не нужные Новому Китаю. Вместо того чтобы примириться со своим прошлым, Китай уничтожал его.
После смерти Мао в 1976 году обнищавшая, истощенная десятилетием хаоса страна нуждалась в прагматичном руководстве. В 1978 году к власти пришел Дэн Сяопин, чья проведенная во Франции молодость и работа в качестве парторга в Шанхае конца 1920-х годов навлекли на него в разгар Культурной революции обвинения в «соглашательстве с капиталистами».
Несмотря на то что он разделял многие традиционно шанхайские ценности, в том числе уважение к рыночным механизмам и стремление к открытости к внешнему миру, самого Шанхая Дэн опасался. Этот город был не только родиной китайского капитализма, но и колыбелью культурной революции, дестабилизировавшей страну. Дэн не захотел начинать рыночные преобразования с Шанхая. Вместо этого он задумал апробировать свою политику в совершенно новом городе под названием Шэньчжэнь, который было решено построить на границе с британским Гонконгом, разбогатевшим во времена маоистского экономического застоя благодаря бегству из Шанхая предприятий и предпринимателей. Дэн объявил Шэньчжэнь первой в Китае «особой экономической зоной», где на территории коммунистического государства поощрялись частные предприятия и иностранные инвестиции.
Чтобы не затевать внутрипартийных идеологических дискуссий о коммунизме и капитализме, Востоке и Западе, Дэн преподнес свою зону свободного рынка в Шэньчжэне просто как «эксперимент». То, что делал Дэн Сяопин, лучше всего описывают его же прославленные (пусть и апокрифические) афоризмы: он «пересекал реку, нащупывая камни» и ему было все равно «черная кошка или белая, главное, чтоб она ловила мышей». Но в морщинистом старике на восьмом десятке лет еще таился любопытный подросток, который, по его собственным воспоминаниям, приехал во Францию, чтобы «получить на Западе истинные знания, которые спасут Китай»36.
В течение еще целого десятилетия, пока Шэньчжэнь переживал экономический бум, Шанхай оставался спящим мегаполисом. По ночам в городе, где когда-то буйствовали неоновые вывески, было не видно ни зги. На улицах, некогда запруженных гудящими американскими автомобилями, теперь было тесно от бесшумных велосипедов. В старых банковских башнях на Бунде ночевали бездомные. А в национализированной гостинице «Мир» (в девичестве Cathay) один и тот же джаз-банд каждый вечер играл одни и те же композиции для тщательно отобранных иностранных туристов, которым коммунистические власти соблаговолили выдать прежде никому не нужный документ: визу для посещения Шанхая.
