Троянская тайна - Воронин Андрей Николаевич (мир книг .TXT) 📗
– А, чтоб тебя! – нарочно громко и грубо, чтобы рассеять внезапно нахлынувшее ощущение, воскликнула она и снова повернулась к картине.
Наваждение прошло, картина была как картина. Владевшее Ириной минуту назад чувство, что выставленное на всеобщее обозрение в самой известной картинной галерее страны полотно написано кем угодно, но только не тем человеком, чье имя выгравировано на врезанной в нижний край багетной рамы бронзовой табличке, исчезло.
Ну, скажем так, почти исчезло.
"С ума я, что ли, начинаю сходить? – подумала Ирина. – Ведь я же была почти уверена..."
Она снова посмотрела на картину. Все было на месте, все было правильно и знакомо до мелочей, и все же что-то было не так: ей опять стало казаться, что перед ней мастерски выполненная копия.
Разумеется, этого попросту не могло быть. Если в Третьяковке висит копия, то куда мог подеваться оригинал? В запасник? Чушь! Ирина бывала в запасниках галереи сто раз и не видела там ничего, что хотя бы отдаленно напоминало "Явление...". А не заметить такую громадину среди других экспонатов было попросту невозможно.
И вообще, если бы это была копия, уж кто-кто, а они с отцом наверняка бы об этом знали. Да и кто, в конце-то концов, находясь в здравом рассудке, выставит перед всем честным народом заведомую подделку и станет утверждать, что это оригинал?! Это же самый верный и простой способ на веки вечные погубить репутацию – не свою, на свою плевать – Третьяковской галереи!
Все это было совершенно верно, но беспокойство не проходило. Идти с этим беспокойством к директору галереи Ирина не отважилась, но и просто махнуть рукой на свои подозрения уже не могла.
Тут ее вдруг осенило. "Посоветуюсь-ка я с дядей Федей", – решила она и, бросив на картину последний испытующий взгляд, быстрым шагом вышла из зала.
Бумага лопнула, рама развалилась на куски, подрамник перекосился, но грунтованный холст выдержал, не порвался, о чем оставалось только пожалеть: Глеб был бы рад, если бы картина, как в кинокомедии, легла Самокату на плечи наподобие воротника.
Отведя душу, Сиверов перешел непосредственно к цели своего визита – бросил картину в угол, мощным толчком зашвырнул все еще согнутого пополам Самоката в комнату и аккуратно, без стука закрыл за собой входную дверь. Самокат возился в комнате, кряхтя и роняя какую-то посуду; Глеб в два шага пересек микроскопическую прихожую, оставленную на память потомкам славными строителями шестидесятых, и вошел в комнату, натягивая на руки тонкие кожаные перчатки. На отпечатки пальцев ему в данном случае было плевать, однако суставы следовало поберечь.
Когда он вошел, Самокат как раз сориентировался, где у него верх, где низ, разобрался со своими перепутавшимися конечностями и, пошатываясь, поднялся на ноги из груды пустых пивных бутылок, как восставшая из пепла птица Феникс. Кажется, этот уличный торговец краденым антиквариатом не пострадал при падении, чего нельзя было сказать о журнальном столике, на который он, похоже, приземлился. Две ножки столика подломились, отчего тот стал похож на новорожденного теленка, пытающегося утвердиться на разъезжающихся ногах. Вокруг в изобилии валялись уже упомянутые выше пивные бутылки, среди которых Глеб, приглядевшись, заметил две водочные. Еще на полу подле столика имела место перевернутая пепельница с густой россыпью пепла и смятых окурков. В комнате отвратительно пахло застоявшимся табачным дымом, пролитым пивом, перегаром и немытым телом. Последний запах, несомненно, исходил от Самоката, который был одет в одни линялые серые трусы с ослабшей резинкой.
Все это и еще многое другое из представившейся взору Сиверова картины очень плохо сочеталось с Куинджи, да и вообще с искусством; в данном конкретном случае речь могла идти разве что об искусстве жить не работая. И тем не менее...
– Не ушибся? – заботливо спросил Глеб, делая шаг вперед.
– Н-нет, – промямлил Самокат, еще не успевший, по всей видимости, разобраться, на каком он свете.
– Это мы сейчас поправим, – пообещал Слепой, ухватил Самоката за скользкий жирный загривок, согнул пополам и, хорошенько прицелившись, наладил головой в густо заставленный фарфором и хрусталем древний обшарпанный буфет.
Ошалело мотая головой, Самокат задним ходом выбрался из буфета в водопаде звенящих и дребезжащих осколков. В его сальных кудрях было полно фарфоровой крошки и мелких кусочков стекла; на трясущихся, тронутых нездоровым клубничным румянцем щеках багровели свежие, с иголочки, царапины. Глеб снова шагнул вперед, и Самокат испуганно закрылся скрещенными руками. Сиверов удовлетворенно кивнул: прогресс был налицо.
– Ты чего, мужик?! – сипло выкрикнул Самокат, одним глазом выглядывая из-под локтя. – Ты кто?!
– Хау ду ю ду? – вместо ответа вежливо осведомился Глеб и сверкнул лучезарной "голливудской" улыбкой.
От этого приветствия Самокат обалдел настолько, что даже отпустил руки, которыми прикрывал голову. Глеб заметил, что плешь у него тоже поцарапана. Челюсть у Самоката отвисла, налитые кровью глаза выпучились: он наконец-то узнал незваного гостя. Его можно было понять: избавившись от канареечно-желтой в синюю полоску куртки, кепи с огромным козырьком, просторных разноцветных шаровар, вызывающе белоснежных кроссовок и акцента, Сиверов перестал напоминать набитого валютой состоятельного лоха из штата Айова или, скажем, Арканзас. Это преображение само по себе способно было вызвать у человека легкую оторопь, а уж тот факт, что какой-то полоумный американец сумел сам, без помощи ментов, отыскать в многомиллионной Москве такого ловкача, как Шура Самокат, и вовсе мог свести бедолагу с ума.
– Слышь, ты, мистер, как тебя там, – немного придя в себя, сказал Самокат и опасливо отступил на пару шагов. – Ты того, потише, понял? Здесь тебе не Америка, блин! – продолжал он, понемногу обретая почву под ногами, а вместе с ней и былую уверенность в себе. – Ишь, развоевался! Сейчас ментам позвоню, насидишься на нашей киче! А наша кича – не ваша, ты там, падло натовское, кровавыми слезами умоешься!
– Да какой я тебе к чертям собачьим мистер? – дружелюбно сказал ему Глеб и коротко ткнул Самоката кулаком в нос.
Самокат с грохотом опрокинулся на многострадальный столик, который от этого окончательно развалился с печальным треском. Самокат взвыл, как сбитая машиной собака, прижав обе ладони к лицу. Между пальцами у него струилась, капая на голую грудь, яркая, как томатный соус, кровь. Глеб снова удовлетворенно кивнул: он бил Самоката с таким расчетом, чтобы доставить тому максимум неприятных ощущений при минимуме вреда для организма. Ни убивать, ни даже отправлять этого проходимца в нокаут Сиверову не требовалось; его нужно было просто размягчить, и притом быстро, потому что в машине ждала Вера Григорьевна, да и вообще... Вообще, Глебу до смерти надоело с ним возиться, и он хотел поскорее покончить с этим делом.
Самокат, видимо, тоже пришел к выводу, что с этим делом пора кончать, вот только способ для этого он выбрал не тот. Глеб увидел, как его испачканная капающей из разбитого носа кровью ладонь сомкнулась на горлышке пустой водочной бутылки, и позволил себе улыбнуться.
Самокат ловко, прямо как в кино, кокнул бутылку о чугунное ребро радиатора парового отопления и начал тяжело подниматься с пола, держа перед собой зазубренный осколок и жутковато скаля окровавленные зубы. В сочетании с отвисшим голым брюшком, сползающими ветхими трусами и тощими бледными ногами все это смотрелось не страшно и даже не комично, а просто гадко. Именно брезгливость заставила Глеба немного поспешить, и вместо того, чтобы дать Самокату в ухо, он просто сунул ему под нос пистолет с глушителем.
Самокат замер в позе пловца, готового стартовать в эстафете "четыре по сто", завороженно глядя в черное дуло. Глеб медленно поднял пистолет, и Самокат послушно разогнулся и встал более или менее прямо. Ладонь его разжалась, и отбитое бутылочное горлышко, безобидно звякнув, упало на замусоренный пол.
