Матрос с Гибралтара - Дюрас Маргерит (мир бесплатных книг TXT) 📗
– Мне что-то не очень хочется идти в кино, – призналась она.
И рассмеялась. Я тоже засмеялся. Улица кружилась вокруг нас, словно цирковой манеж. После того что я сказал ей, голова у меня шла кругом. Мы повернули назад и снова пересекли бульвар в противоположном направлении, на сей раз не нарушая правил и при надлежащем сигнале. Регулировщик, похоже, не на шутку удивился, но все-таки снова улыбнулся. Кинотеатр мы нашли на небольшой улочке, что шла перпендикулярно бульвару. А на яхту вернулись незадолго до ужина. И снова Лорану пришлось ждать нас, чтобы продолжить плавание.
Путешествие длилось десять дней.
И оказалось спокойным и веселым.
Я стал серьезным человеком. Это началось после Танжера и все еще продолжалось. И она, она тоже сделалась серьезной, для нее тоже это началось после Танжера и, как и у меня, все еще продолжалось. Нет, я вовсе не собираюсь утверждать, будто мы оба стали совсем уж серьезными людьми, когда прибыли в Котону, но все же куда серьезней, чем отправляясь в путь. Стать серьезными – дело долгое и многотрудное, это вам кто угодно скажет, и, конечно, за день или даже за десять по-настоящему серьезным не станешь, разве что только начнешь.
Короче, плавание оказалось спокойным и веселым.
Начиная с Касабланки я купил себе три рубашки, стал мыться и содержал себя в чистоте. Само собой, это тоже оказалось делом совсем не из легких. И все-таки в Гран-Басаме я уже почти совсем отмылся. Приучиться спать заняло чуть больше времени. Но теперь я уже спал каждую ночь, когда побольше, когда поменьше, но каждую ночь. Понемногу, с каждым днем все больше и больше, я занимал то самое место, какое отводилось мне на этой яхте. И она тоже с каждым днем оставляла все больше свободного времени, чтобы дать мне возможность пообвыкнуться на положенном месте, все глубже понимая, что так лучше и для нее, и для меня. Вскоре я стал ужасно дорожить этим своим местом. Конечно, на первый взгляд может показаться, будто привыкнуть к такой жизни – дело совсем пустячное, но это если смотреть издалека, так что, думаю, мало кто мог бы приноровиться к ней лучше, чем я. Чтобы искать по-настоящему, как и в любом другом деле, надо посвящать себя только этому, не допуская ни малейших сожалений ни о каком упущенном из-за этого занятии, – потому что, если хорошенько поразмыслить, вряд ли поиски одного мужчины стоят того, чтобы целиком посвящать этому всю свою жизнь. Иными словами, нельзя позволять себе никаких сомнений, свято веруя, будто это наилучшее из занятий, какое ты мог бы себе приискать. Это был как раз мой случай. Ничего заманчивей у меня все равно на примете не было. Я хочу сказать, чем искать его. И пусть даже занятие это было весьма нелегким и более чем деликатным, пусть даже в нем могли обнаружиться стороны весьма противоречивого свойства, к примеру, потребовать от меня полнейшей праздности, и пусть, ко всему прочему, я еще представлял себе далеко не все его грани и не все трудности, все равно я мог с полным правом и без лишнего бахвальства сказать, что именно с этого самого плавания во мне появилась закваска настоящего искателя Гибралтарского матроса.
Мы делали остановки в Касабланке, в Могадоре, в Дакаре, во Фритауне, в Эдине и, наконец, в Гран-Басаме. Сама она сходила на берег только два раза, в Дакаре и во Фритауне, и всякий раз я тоже сходил вместе с нею. Правда, я-то выходил повсюду, где мы бросали якорь, – и в Касабланке, и в Могадоре, в Эдине, и в Гран-Басаме, – на пару с Эпаминондасом. Вот так, сходя на берег в разных местах то с ней, то с Эпаминондасом, что тоже было приятно, я все больше и больше увлекался какой-то особой географией – я бы назвал ее человеческой географией. Когда странствуешь по свету, пытаясь кого-то отыскать, тебя ждут удовольствия совсем особого толка, не чета обычным радостям, какие испытывают, путешествуя ради путешествий. Мы ведь не были традиционными туристами, и сказать-то смешно, уж какие из нас туристы. Для тех, кто ищет какого-то конкретного человека, одинаково важен заход в любой порт – это ведь не столько естественные географические точки, сколько возможные пристанища человека вполне определенных качеств. И конечно, именно он оказывается той иголочкой с ниточкой, которая устанавливает между вами и внешним миром связи, что, выражаясь фигурально, оказываются прочнее любых прочих. Конечно, мы шли в Котону в надежде найти его там, но ни на минуту не забывали, что можем обнаружить его и раньше, в любой точке, где бы ни бросали якорь. И, держа курс на Котону, главную цель наших поисков, то и дело заглядывали в пластиковый атлас, ибо нам казалось, будто весь он населен только им одним. А прогуливаясь по широким проспектам Дакара, или по узким улочкам Фритауна, или по докам Гран-Басама, невольно, почти машинально искали его в любом белом прохожем. Природа в сравнении с этим казалась нам какой-то пресной, безжизненной. После таких вылазок на берег я всегда возвращался смертельно усталым. Чтобы взбодриться, пил виски. И пил его все больше и больше. Впрочем, она тоже пила все больше и больше. По мере того как продвигалось наше путешествие, мы все увеличивали и увеличивали дозы. Сперва пили по вечерам. Потом после полудня. Потом и по утрам. Каждый день начиная все раньше и раньше. Благо, виски на борту всегда хватало. Она-то пила его уже давно, пристрастилась с тех самых пор, как занялась его поисками, но, думается, во время этой нашей экспедиции она получала от этого занятия куда больше удовольствия, чем прежде. Я очень быстро приноровился к ритму ее возлияний и полностью прекратил, когда мы были вместе, попытки помешать ей пить слишком много. Должно быть, все это благодаря тому, что оба мы с каждым днем становились все серьезней и серьезней. В основном, мы пили виски, но еще вино и перно. Правда, виски оставалось напитком, которому мы неизменно отдавали предпочтение перед всеми другими. Не имеет значения, что он был американским, зато как никакой другой скрашивал долгие поиски на море.
Мы шли вдоль африканского побережья и после Танжера ни разу не упускали его из поля зрения. Хаотическое нагромождение скал вплоть до Сенегала. Потом берег сразу же сделался каким-то плоским и серым. И таким оставался до конечного пункта нашего плавания. Правда, виски время от времени помогало нам находить известное разнообразие даже в этом скучном ландшафте.
А один раз благодаря ему мне даже удалось обнаружить комическую сторону и в моем собственном положении. Видя, как это монотонное побережье все проплывает и проплывает мимо нас, я вдруг почувствовал, что уже связан с этой яхтой такими нерасторжимыми узами, что больше ничуть не удивляюсь, что дотащился на ней до самой Африки, вконец излечившись от позывов остаться на берегу при первом же удобном случае. Она рассмеялась и сказала, что так случалось уже со многими, разумеется, совершенно бессознательно и помимо их воли, ведь не всем выпадало увидеть африканское побережье, чтобы понять, что с ними происходит, но все же это состояние не такое уж необычное, как мне казалось поначалу.
Незадолго до Котону, за три дня, мы попали в довольно сильный шторм. Задраили все иллюминаторы и двери, никому не разрешалось выходить на палубу. Эпаминондас страдал от морской болезни и жалел, что дал себя уговорить. Это продолжалось два дня. Яхта взмывала верх, точно кашалот, потом бессильно падала в разверзавшуюся перед нею жуткую морскую бездну. Всякий раз возникали сомнения, удастся ли снова вынырнуть на поверхность. Бруно часто задавал себе этот вопрос, да и Эпаминондас тоже иногда. Для нас с ней все было совсем по-другому. Наверное, это движение яхты, непрерывное и тщетное, которое никуда не вело и длилось ровно столько, сколько получалось, наводило нас на размышления о сходстве этих ее усилий с нашими. Однако наступал новый день, и мы – как и она, как и все – снова принимались за свое. На другой день шторм все не утихал, но теперь хотя бы показалось солнце. Сквозь иллюминаторы бара мы следили, как вздымается под солнцем море. Это было незабываемое зрелище. Часто корабельным винтам случалось вращаться в воздухе, зависнув над водой, и тогда вся яхта стонала от страха. Однако мысль, что она может пойти ко дну, так и не прибыв на свидание, назначенное Эпаминондасом, скорее забавляла нас, чем пугала.
