Вологодская полонянка - Федорова Полина (читать полную версию книги TXT) 📗
— Ты пошто, песий сын, ранее царицу со двора не свез? Чай, князь Заболоцкий с Ильхамом уж Кеземет проехали. Гляди, Степка, кабы биту не быть.
— Ништо, князь Данила Михайлович, — ответил пристав, — авось догоним.
— Смотри у меня!
Она невольно выглянула в окно. Навстречу колымаге с сопровождавшим ее дородным урусом в воеводских доспехах и хитрым прищуром глаз медленно ехал на скакуне арабских кровей юноша в распахнутом парчовом чекмене поверх казакина с сабельной перевязью в талию и шапке, опушенной лисьим мехом. Таира с ненавистью посмотрела на русского воеводу, затем перевела взгляд на юношу. Мохаммед-Эмин, почувствовав, верно, что на него кто-то недобро смотрит, повернул голову и встретился с ней взглядом. Несколько мгновений они вглядывались друг в друга. Потом сетчатое покрывало-тафия опустилась на лицо молодой женщины, и чья-то рука задернула оконную занавесь колымаги.
6
Мохаммед-Эмин родился в тот самый год, когда его отец, хан Ибрагим, сын Махмутека и внук Улу-Мохаммеда, вышедший из Орды и объявивший казанские земли своим улусом, заключил мир с Москвой. Он обязался подчиниться воле великого князя и отпустить всех полоняников, взятых в неволю за последние сорок лет. Случилось сие в 873 году хиджры по мусульманскому летоисчислению, что соответствовало 1469 году от Рождества Христова. Через десять лет отец умер, и на казанский престол был поднят Ильхам, сын старшей жены Ибрагима Фатимы, и стало быть, старший сводный брат Мохаммеда-Эмина и Абдул-Летифа по отцу. Его мать, ханбике Нур-Салтан посчитала за лучшее покинуть Казань. Разговор, состоявшийся тогда у него с матерью и так круто изменивший всю его жизнь, Мохаммед-Эмин помнил от слова до слова…
— Простись с братом, сынок, — сказала негромко мать, глядя мимо Мохаммеда-Эмина.
— Зачем? — похолодел Мохаммед-Эмин от одной только мысли о разлуке с нею и братом.
— Видишь, как оно все обернулось? — ответила она после долгого молчания. — Ты был должен стать ханом. Но худые люди в державе нашей взяли верх…
Было видно, что слова даются ей с трудом. Она снова замолчала и обвела взглядом свои покои. Теперь уже бывшие. Неотрывно следя за ее взглядом, Мохаммед-Эмин наткнулся на изречение, вышитое матерью золотыми нитями по шелку обоев:
Наша жизнь — миг, потому употреби ее на добрые дела.
— Надо уходить, — выдохнула, наконец, Нур-Салтан. — Только уходить с гордо поднятой головой. Ты понял меня?
Она строго посмотрела на сына.
— Понял, — не сразу ответил Мохаммед-Эмин.
— Поедешь на Москву, к великому князю Ивану. Он друг мне…
Мохаммед-Эмин опустил голову. Воля матери, конечно, закон. Но, может, все-таки можно остаться?
— И ты, мой сын, запомни, — стараясь говорить твердо, продолжала Нур-Салтан, — проиграл — не означает побежден, пока сам себе в этом не признался. Не сдавайся, и тогда тот, кто выиграл, никогда не сможет почувствовать себя победителем… Тебе это будет не слишком трудно, — проглотив комок в горле, произнесла она тише, — все, что нужно иметь мужчине и воину, заложено в тебе Творцом… Ты понял меня? — снова спросила она.
— Понял, ани, — ответил Мохаммед-Эмин, не поднимая головы.
— И ты еще будешь ханом, поверь мне…
Она обняла его. Мохаммед-Эмин вот-вот готов был заплакать и с трудом сдерживался. Ведь он — мужчина, а плакать — проявить слабость, недостойную настоящего мужчины.
— А мне… нельзя остаться с тобой? — все же спросил он.
— Нет, — слегка отстранилась от него Нур-Салтан. — Абдул-Летиф еще мал, и я нужна ему. Теперь нам придется искать новое пристанище. А ты уже большой и скоро станешь настоящим мужчиной и воином. Хотя ты уже мужчина. И тебе пора жить… А у нас еще неизвестно, как сложится… — Она вздохнула и уже без строгости во взоре посмотрела на Мохаммеда-Эмина: — Я писала великому князю московскому о тебе. Он готов принять тебя, как брата и как сына. Я ему верю. Тебе будет лучше и безопаснее с ним, чем со мной. Он поможет тебе стать великим ханом…
Его отвезли в Москву. А мать с Абдул-Летифом уехали в Крым к ее брату Тевекелю, который служил крымскому хану Менгли Гирею.
Дальше все было так, как предрекала мать. Великий князь принял Мохаммеда-Эмина с почетом, именовал царевичем и названым сыном и дал в кормление крепкий городок Каширу. Нур-Салтан в переписке с Иваном Васильевичем, которая завязалась еще в бытность ее казанской ханбике, спрашивала великого князя о Мохаммеде-Эмине, и тот отвечал ей, уже в Крым, что-де все ладно и беспокоиться ей не о чем.
Через пять лет Иван Васильевич, обещавший Нур-Салтан помочь в возведении Мохаммеда-Эмина на казанский престол, постарался и сдержал данное слово. Ильхам был низложен, и Мохаммед-Эмина подняли в казанские ханы. Было ему в ту пору 15 лет, пять из которых он прожил при дворе великого князя московского. Он говорил по-русски не хуже любого московита, заимел некоторые привычки, свойственные только урусам, и казанцы это почувствовали. Кроме того, приставленный к нему дядькой князь Данила Холмский ощущал себя в Казани как в своей вотчине, а разве такое могло понравиться Барынам и Аргынам, ведшим свои рода от эмиров-карачи, поднимавших в ханы еще первого булгарского хана Алмуша? Так что поханствовать Мохаммеду-Эмину удалось всего несколько месяцев. А потом составился заговор, и его прогнали, вернув на престол Ильхама.
И вот, через три года Мохаммед-Эмин при поддержке стотысячного войска названого отца вновь у стен Казани. И ворота города открыты: входи и властвуй, хан Мохаммед-Эмин.
Подъезжая к Булак-речке, за коей высились мощные стены города, навстречу им попалась старая колымага, которую Мохаммед-Эмин видел три года назад пылящейся в каретном сарае при дворце. Проезжая мимо нее, он почувствовал, что на него смотрят, и смотрят недобро. Мохаммед-Эмин повернул голову и встретился взглядом с молодой женщиной. Гнев, ненависть и одновременно неизбывная тоска читались в ее взоре. Лишь мгновение они смотрели друг на друга, но его хватило, чтобы в груди молодого хана полыхнуло, будто молнией. Он остановил коня и, провожая взглядом колымагу, спросил по-русски:
— Кто это?
Данила Холмский остро глянул на Мохаммеда-Эмина, оглянулся на удаляющуюся колымагу и ответил, ухмыляясь в вислые усы:
— Так это сродственница твоя Таира, жена Ильхамова.
— Таира… И куда ее? — спросил Мохаммед-Эмин, пытаясь унять вдруг сильно забившееся сердце.
— Известно куда, на Москву. А там видно будет, как ее определят: на Белоозеро али Вологду. Боле вроде и некуда.
7
Издавна было на Руси два места, куда свозили разбойников, убивцев и иных государевых преступников, миновавших плаху или кол — Белоозеро да Вологда. Белоозеро, конечно, покруче: и даль несусветная, и малолюдно, и холодно. Окромя иноков монашествующих да старцев-схимников на много верст округ лишь ветер, камень да мхи, и никоей души человеческой, одно зверье дикое. Туда, на самый край света, в далекую пустынь велением великого князя московского свезли Фатиму, Ильхамову мать, обеих сестер его да братьев Мелик-Тагира и Худай-Кула.
Мелик-Тагир принялся было вольничать: отказывался кушать русскую еду, задирал монахов, дрался с приставами и вообще, как докладывали Ивану Васильевичу, дюже буйствовал. Так что в одну из темных осенних ночей и удавили Мелик-Тагира ременною удавкою, дабы далее вел себя смирно, ибо покойники к буйству склонности особой не имают.
Зимою следующего года, в одночасье отошла ко Всевышнему ханым Фатима, и Худай-Кул с сестрами остались одни. А что делать, урусский полон — не медовый шербет или сладкая хурма.
Царственную же чету государь и великий князь московский Иван Васильевич определил в Вологду, где не иноческая обитель и более ничего, а все же городок, хотя тоска в нем дюже смертная. И не то чтобы Таиру и Ильхама на цепи посадили да по ямам глубоким и сырым схоронили, как русских полоняников в царстве Казанском, — нет, жили они во дворе особом при яствах и питие справном, однако скис как-то скоро Ильхам. Молчал целые дни, кушал мало, а вскорости перестал и вовсе. И все чаще и чаще требовал от Таиры привычных ласк. Бывало, на дню по нескольку раз он ее к себе призывал и ночью тоже. А после этого сразу же забывался в долгом сне.
