Откровения Екатерины Медичи - Гортнер Кристофер Уильям (мир книг .TXT) 📗
— Во Франции царит мир. От кого же нам может грозить опасность?
— От Испании.
— Опять вы за свое! — Я расхохоталась.
— Вы можете считать, что Испании не стоит опасаться. — Колиньи прямо взглянул мне в глаза. — Однако вам не довелось слышать рассказы множества беженцев, которым пришлось спасаться от резни, устроенной Филиппом в Нидерландах и Фландрии.
Я воззрилась на него, позабыв в этот миг, что уже решила его судьбу. Мне было почти жаль этого человека, по сию пору пребывавшего в страхе перед воображаемой опасностью.
— Вы меня удивляете. Я предполагала, что за столько лет вы научились трезво оценивать угрозы, которыми сыплет Филипп Испанский. Ему по нраву изображать готовность в любой миг обрушиться на нас всей своей мощью, однако до сих пор этого не произошло и вряд ли когда-нибудь произойдет. У Филиппа хватает более насущных забот.
— А вы вечно недооцениваете своих врагов, — отозвался он неожиданно фамильярным тоном. — Ту же самую ошибку, полагаю я, вы совершили и с Гизами.
Я не позволила себе принять близко к сердцу мягкий упрек, прозвучавший в тоне Колиньи.
— Вы правы. Я вас недооценивала. — И прежде чем он успел сказать хоть слово, продолжала: — Мне известно, вы говорили с Карлом не об Испании. Вы говорили с ним обо мне.
Он изменился в лице. Поразительно! Этот человек заманил к себе моего сына, чтобы обратить его против меня, но сейчас выглядел так, словно ему и в голову не приходило, что я могу об этом узнать.
— Боюсь, вы неверно истолковали происходящее, — наконец сказал Колиньи. — Я действительно беседовал с королем, однако никогда не настраивал его против вас. Я только говорил, что…
— Что я, вполне вероятно, отравила Жанну и заставлю Генриха Наваррского обратиться в католичество. — Я усмехнулась, увидев, как при этих словах кровь отхлынула от его лица. — Да, и еще, что меня надлежит изгнать из Франции, иначе я погублю страну. Это все, господин мой? Или я что-то упустила?
Колиньи не шелохнулся. Он твердо встретил мой взгляд и тихим голосом проговорил:
— Когда-то я любил тебя… а теперь ты обвиняешь меня в злых умыслах против тебя?
— Как ты можешь говорить такое? — Сердце мое словно стиснула безжалостная рука. — Ты обманул меня, поверил лживым наветам, развязал против меня войну. Ты никогда меня не любил!
— Нет, любил. Любил так сильно, что решился на поступок, который всегда почитал немыслимым. — Глаза его подернулись печалью. — Или ты позабыла, как я спас тебя от Меченого?
— От Меченого? Почему… почему ты заговорил о нем?
— Потому что его убили по моему наущению. Я сделал это ради тебя.
— Ты заявил о своей невиновности. — Я застыла, словно прикованная к месту. — Я приказала провести расследование. Ты поклялся, что не причастен к убийству.
— Я солгал. — Голос Колиньи дрогнул; казалось, он из последних сил сдерживает чувства, которые вот-вот захлестнут его целиком. — Солгал, потому что думал… в то время мне еще казалось, что, когда все закончится, мы сумеем вернуть былую близость. Однако я ошибался. Ты отправилась в поездку по стране, а когда вернулась, все изменилось.
Я осознала, что подняла руку, лишь когда ладонь моя прижалась к губам.
— То была моя вина, — продолжал Колиньи. — Теперь я это знаю. Я ничем не выдал своих чувств. Когда мы снова встретились, прошло два года и моя жена умерла. Ее кончина пробудила во мне лютые угрызения совести. Многие месяцы следил я за ее мучительным угасанием, и сил моих хватало лишь на то, чтобы малодушно мечтать об избавлении от этих уз. Однако когда Шарлотты наконец не стало, я понял, что совершенно одинок. У меня не осталось ничего, кроме детей и веры. Затем ты вызвала меня в Блуа, и я понял, что мы уже никогда не станем прежними, и тогда что-то умерло во мне… окончательно, навсегда.
— Боже милостивый! — прошептала я, отвернувшись. Вопреки всем усилиям, в душе моей пробудилась пугающая надежда. — Ты ни разу не обмолвился об этом, даже в Блуа, когда одно слово могло бы, вполне вероятно, все изменить…
— Да, я знаю. И какой от этого был бы прок? Изменилась ты. Я счел наилучшим забыть о прошлом.
Слова его громом отдались в моих ушах. Я стремительно развернулась и ткнула в его сторону пальцем.
— Нет, я была все та же, — произнесла я дрожащим голосом, — это ты стал другим. Ты поверил, что я склонилась на сторону Филиппа и пообещала преследовать вашу веру. И начал войну. Нет, не я погубила нашу былую близость, это сделал ты!
Колиньи опустил голову. Казалось, он готов заплакать. Мне подумалось, что, если так и случится, если он станет молить о прощении за все, что совершил, за свое предательство и причиненную мне боль, я оставлю его в живых. Отошлю в Шатильон, к детям — лишенного всякой власти, но живого и невредимого.
Я не запятнаю свою совесть его кровью.
И тут я услышала голос Колиньи:
— Порой приходится первым нанести удар, не дожидаясь, пока ударят тебя.
Я оцепенела, встретившись с его взглядом. В глазах его явственно читалось то, что я так долго предвкушала… и чего страшилась.
Молчание протянулось между нами, как тугая струна, которая вот-вот лопнет.
— Ты все признаёшь, — беззвучно прошептала я. — Признаёшь свою вину.
— Да. Признаю. Я сражался за единственное, что у меня осталось, — мою веру. Мы с тобой оказались в тупике. Там, где ты видела компромисс, я не видел ничего. Но поверь, я никогда не хотел стать твоим врагом!
— Однако стал. — Я отступила на шаг, надменно вскинула подбородок. — Ты уйдешь из Совета и покинешь Париж. Ты недостоин служить нам. Будь благодарен уже за то, что я сохранила тебе жизнь, — иной монарх не сделал бы и этого.
— Если его величество прикажет, я оставлю свой пост. — Колиньи шагнул вплотную ко мне; голос его звучал так тихо, что слова были едва различимы. — Ты ошибаешься, полагая меня важной персоной. Со мной или без меня, но моя вера одержит верх. Мы станем сражаться за Наварру и гугенотскую Францию. Что бы ты ни сделала, этого тебе не изменить.
— Ты… ты считаешь, что можешь мне угрожать? — прошептала я. — Если так, то ошибаешься именно ты, потому что при любом исходе верх одержу я.
В последний раз я взглянула на Колиньи, запечатлевая этот миг в памяти, чтобы никогда не испытать соблазна пожалеть о нынешнем дне.
— Разговор окончен, господин мой.
Он поклонился и вышел, не оглянувшись.
В душе моей воцарилась леденящая пустота. Я вернулась к столу и взяла запечатанное письмо, которое написала сегодня утром. И, позвав пажа, велела:
— Доставь это письмо моему сыну, принцу Генриху.
А потом я занялась делами: написала письма, вымылась, надела свежее черное платье и села обедать. Ровно в час пополудни в переулке, ведущем от Лувра к улице Бетизи, раздался одинокий выстрел.
Лукреция собирала со стола, когда в моих покоях появился Генрих.
— В него стреляли, но он остался жив, — прошептал он, наклонившись к моему уху. — С ним была свита; его люди приметили дом, из которого был произведен выстрел. Ворвавшись туда, они обнаружили на столе аркебузу. На ней был герб Гизов.
Я глянула на Лукрецию, которая так и застыла с кувшином воды в руках. Жестом я велела ей выйти, резко отодвинула кресло и встала.
— Какой болван! Я же сказала, что это должно быть проделано тайно!
Генрих испустил раздраженный вздох.
— Гиз хотел, чтобы гугеноты знали, кто отомстил Колиньи за его отца.
— И этим подверг опасности всех нас! Колиньи угрожал мне. Он сказал, что будет бороться за Наварру. Теперь вместо безгласного трупа мы имеем раненого вождя гугенотов, который потребует правосудия.
Генрих помрачнел.
— Говорят, пуля попала ему в плечо. Может быть, он умрет.
— Но не скоро. — Я собралась с духом, стараясь взять себя в руки, хотя не могла отделаться от ощущения, что кубарем падаю в бездну. — Надо будет послать к Колиньи доктора Паре. А потом мы с Карлом навестим его.
Генрих уставился на меня с приоткрытым ртом.
