Война амазонок - Бланкэ Альбер (мир бесплатных книг TXT) 📗
На глазах принцессы сверкнули слезы. Она возвратилась в Тюильри, чтобы уложить свои вещи. Целый день перебирала она в голове планы, куда бы ей удалиться. Наступила ночь, и она отправилась переночевать к графине де-Фьеске. Между тем Гастон получил повеление от короля немедленно выехать из Парижа. Малодушный принц перепугался и поспешно уехал в Лимур. Луиза Орлеанская считала за лучшее последовать за отцом в изгнание. Она немедленно отправила к нему Жана д’Эра, чтобы испросить у него на то позволения. Жан д’Эр нагнал Гастона в Берни.
– Я не хочу сажать ее себе на шею! – закричал недостойный отец в ответ на почтительное представление Жана д’Эра, – я ей вчера еще это сказал.
– Ваше высочество, принцесса желает до конца оставаться преданной дочерью, исполняющей свои обязанности, и потому я должен предупредить вас, что, несмотря на ваше запрещение, она намерена разделить с вами изгнание.
– Я предоставляю ей полную свободу. Пусть действует как ей угодно. Но повторите ей, что я не приму ее, если она вздумает ко мне явиться.
Жан д’Эр отвернулся с презрением от человека, у которого не было ни достоинства принца, ни отца. Он поспешил к Луизе. Выслушав его донесение, принцесса сказала с печальной торжественностью:
– Вы свидетель, что я исполняла долг свой до последней минуты. Теперь есть один человек в мире, к которому я могу ехать не краснея.
Она выехала из Парижа в сопровождении Жана д’Эра через ворота Сен-Жорж…
При громогласных восклицаниях народа король въехал в Париж и остановился в Лувре. 13 ноября он открыл в парламенте торжественное заседание и, не колеблясь, приказал объявить приговор, обвиняющий принца Кондэ в оскорблении ее величества.
Накануне кардинал Ретц – бывший коадъютор Гонди – отказался присутствовать в этом верховном судилище. Он не чувствовал еще под собой твердой почвы и не хотел, в случае падения, оставлять официальные следы преследования своего врага. Неловкий отказ сгубил его. Этой искры только и ждал Мазарини в своем изгнании.
Казалось, ни одного облачка не появлялось над головой Гонди, а он впал в глубокое уныние. Королева не спешила предлагать ему министерство и что-то медлила раздавать милости, которые он требовал от двора для своих друзей во время пребывания в Понтоазе.
18 декабря того же 1652 года он сидел у себя, и тревога не на шутку сокрушала его. Когда он оправлялся от глубокого уныния, то брался за работу, которая одна только могла отвлечь его от опасений, волновавших его закаленную в битвах душу. И теперь он энергично взял перо и написал вступление к своим знаменитым проповедям, которые всегда привлекали многочисленную и внимательную публику: они даже были удостоены присутствием короля с королевой и со всем двором.
Около десяти часов вошел камердинер с докладом, что герцогиня де-Монбазон непременно желает его видеть по важным делам. Коадъютор поспешил навстречу своей приятельнице, которая последовала его примеру и покорилась королевской власти.
– Любезный кардинал, – сказала она, – мне кажется, дело идет о важных происшествиях, которые касаются вас.
– Меня! Что случилось?
– Не знаю еще, потому что мне все еще не доверяют, только при дворе сильное волнение.
– Говорите же, друг мой, говорите, что вы предполагаете?
– На чем остановились вы в переговорах с двором, то есть каких милостей вы домогались в последнее время?
– Очень немного: место губернатора для герцога Бриссака, хорошей должности для графа Монтрезора, титула герцога и пэра для Фоссеза, денежной награды для советника Жоли.
– А для себя что?
– Ровно ничего.
– Вас, однако, вслух обвиняют в ненасытности.
– Вот каковы люди! – воскликнул Гонди с горькой иронией. – Пройдет первая минута опасности, воспоминание исчезает, и верные слуги забыты. Не будем лучше об этом говорить.
– Но это не все еще. Вы не получали ли анонимных писем?
– Что-то не помню. Вон на столе у меня лежит до двадцати писем, но так как на них нет примет, указывающих известного мне корреспондента, то я, чтобы не терять времени, и не распечатывал их.
– А вот я получила, – возразила герцогиня, вынимая из кармана письмо.
– Оно меня касается?
– Прочтите.
Гонди был близорук и потому, подойдя к окну, поднес письмо к самому носу и прочитал следующее:
«Герцогиня, предупредите кардинала Ретца, чтобы он выходил из дома не ранее как через неделю, а не то он пропал».
Кардинал расхохотался.
– Вот видите ли, герцогиня, в свете много людей, которые от нечего делать или от злого умысла забавляются тем, что пугают других. Несколько дней тому назад был у меня Бриссак, чтобы показать мне точно такую же записку, им полученную. В ней мне запрещалось ездить в Рамбулье, где угрожали мне бедой. Вам известно, что я тогда сделал? Взял с собой двести дворян, которые накануне ужинали у меня, и отправился в Рамбулье. Там оказалось множество гвардейских офицеров. Не знаю, имели ли они намерение арестовать меня, но знаю, что я имел силу защищаться. Эти господа отвешивали мне почтительные поклоны, и, даю вам слово, я очень довольный вернулся домой.
– Послушайте же и вы, любезный друг. Может быть, вам повредила именно эта выставка дворянских шпаг в глазах короля и королевы. Неужели вы думаете, что король не понимает, до какой степени опасен ему человек, который в несколько часов может собрать две сотни дворян, чтобы проводить его на прогулку? Поверьте мне, любезный кардинал, прошли времена баррикад Бофора и Брусселя, а ваши двести благородных телохранителей, по-видимому, готовы возобновить прошлое. Берегитесь этой сумасбродной молодежи и помните, что у вас волосы уже поседели. Прошлое не вернется.
– Ах! Герцогиня, молодость – ведь это и есть будущее.
– Будущее, будущее… Мазарини тоже рассчитывал на будущее, а все еще сидит в Бульоне.
– То есть вы хотите этим сказать, что Мазарини никогда еще не был так могуществен, как теперь.
– Ну как можно!.. – воскликнула герцогиня с недоверчивостью.
– Разве вы этого не чувствуете?… Все двигается по его приказанию. Я убежден, что никогда во Франции не повиновались ему так беспрекословно, как теперь, когда он присылает свои советы издалека – только его гений царствует в стране.
– Вы заговорили об этом итальянце с восторгом?
– Я говорю как человек, перед которым открылись события в их настоящем свете.
– Но вы не осмелились бы этого написать?
– Еще бы! Я враг его, хоть и союзник.
– Ну, смотрите же, Гонди, этот союзник погубит вас.
– Ах! Герцогиня, какая же из вас вышла пессимистка!
– Ну а как вас арестуют?
– Меня арестовать! Меня, Поля де Гонди, парижского коадъютора и кардинала святейшего папы? Полноте!
– Все может случиться.
– Видите ли, любезная герцогиня, – мой корабль солидно построен и привычен к бурям. Кроме того, я считаю себя опытным кормчим и у меня всегда наготове два весла, которые предотвратят окончательную гибель… Одно из них мой кардинальский жезл, а другое – моя палица парижского епископа!
– Любезнейший кардинал, вы предупреждены, и потому, сделав свое дело, я ухожу. Прощайте!
– Куда же вы так скоро?
– Туда, где я могу повредить моему врагу, который вам известен.
– Берегитесь, герцогиня, я тоже скажу вам: народ изменчив, как флюгер. Если принцесса опять будет иметь власть в своих руках…
– Я не боюсь принцессы…
Герцогиня Монбазон ушла, а коадъютор тотчас же сел в карету и поехал по столичным аббатам. Это было его обыкновенное средство узнавать общественное мнение. Некоторых он нашел в полном убеждении в безопасности, но другие разделяли опасения, о которых его уже уведомляли. Несмотря на свое тонкое чутье, Гонди никак не мог разобрать причины, которыми руководствовались его подчиненные, говоря за или против двора. И немудрено, он ничего не знал о том, что большая часть духовенства уже вела свои переговоры с двором. Многие из подчиненных ему аббатов были уже на стороне двора, а в глубине их сердец спрятаны были лестные обещания насчет приобретения санов и епископских мест и тому подобного. Коадъютор это начинал подмечать. Но сердца легко запираются на замок, надо быть очень искусным, чтобы читать в сердцах, прикрытых лицемерием! Коадъютор продолжал свой объезд.
