Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина (прочитать книгу .txt) 📗
— Вам сюда. При вступлении в орден делают снимок каждой сестры. И сюда отправляют копию. — Матушка Анатолия коснулась своего, на котором она была много моложе, ярче. И сама себе казалась наивною… вспыхнуло острое сожаление: а что было бы, поддайся она на батюшкины уговоры? Нашла бы иного мужа? Несомненно. Глядишь, и детей бы народила, зарастила душевную рану…
И тут же стало стыдно: есть у нее дети, великое множество что сестер, что послушниц, что учениц, которым она, матушка Анатолия, надобна куда как больше, нежели кровным своим родичам. В том ее путь.
В том ее счастье.
— Смотрите… вот все сестры. — Она отступила, позволяя Евдокии подойти ближе, нисколько не сомневаясь, что та не отыщет никого знакомого.
— Вот. — Евдокия коснулась не снимка, но выбитого в камне имени. — Сестра Салофия…
Взгляд ее скользнул ниже.
— И сестра Ольва…
— Вы уверены?
Евдокия кивнула. Она уверена. Пусть женщины на снимках были моложе, но… сложно ошибиться. У сестры Салофии очень запоминающееся лицо, квадратное, с грубыми чертами, с глазами навыкате, с крупным, кривоватым носом, на котором ко всему метка родимого пятна.
— Быть того не может. — Матушка Анатолия подошла ближе.
— Ко мне приходили именно они.
Евдокия не собиралась устраивать скандал. Не то место. И не тот человек ее слушает, да и не привыкла Евдокия скандалами проблемы решать.
Матушка Анатолия приблизилась к стене и, взяв Евдокию за руку, заставила коснуться холодного камня.
— Две даты, — пояснила она. — Видите? Первая — пострига… вторая…
— Смерти.
— Именно. И теперь вы понимаете, что ни сестра Салофия, ни сестра Ольва не могли быть виновны в том… в том происшествии. — Матушка все ж запнулась.
— Но я уверена…
Дата пострига. Дата смерти. И десяти лет не прошло… это ведь рано…
— Они служили здесь?
— Не служили. — Матушка Анатолия позволила себе улыбку, печальную, преисполненную снисхождения ко всему мирскому с его понятиями. — Несли послушание. И да, в Познаньске… в лечебнице…
— И умерли в один день? — уточнила Евдокия.
Не было в том ничего романтичного, скорее страшное, потому как на снимке сестра Ольва была молода. Улыбалась. И наверняка собиралась прожить долгую и благочестивую жизнь, а тут… умерла. В Познаньске.
— От чего? — спросила Евдокия.
— Черная горячка, — после минутного размышления матушка настоятельница сочла возможным ответить и на этот вопрос.
— Черная горячка сейчас?!
Матушка Анатолия вздохнула:
— Сейчас. И в Познаньске… и понимаю ваше удивление, однако… средь бедняков встречается и черная горячка, и красносыпка, и холера… я уж не говорю про такие обыкновенные болезни, как тиф или дифтерия. Века ныне просвещенные, да только свет этот не до всех кварталов доходит.
— Мне жаль.
— Сестры умирают часто, но… они знают, на что идут. Наш орден издревле посвящал себя служению не только богам, но и людям… и те чашки, многие смеются, говорят, что я ударилась в грех стяжательства, однако… мы строим лечебницу, чтобы люди, неимущие люди, которые оставлены наедине со своими бедами, могли прийти и получить помощь. А на такое жертвуют куда менее охотно, нежели на новые храмы… на храме таблички с именами жертвователей смотрятся куда как лучше, нежели на больницах для нищих…
Матушка Анатолия перекрестилась.
— Мне жаль ваших сестер, — упрямо повторила Евдокия, — но я уверена, что ко мне приходили они… и черная горячка — это далеко не дифтерия. Не бывает она на пустом месте.
Она еще раз провела пальцам по датам.
— Умерли недавно… и похоронены?
— Нет.
Матушке Анатолии нынешний разговор был весьма не по нраву, как и упрямство гостьи, для которой, кажется, не было ничего святого.
Однако скандал грозился выйти знатным… и была бы гостья простого роду, матушка Анатолия свернула бы сию неудобственную беседу, воспользовавшись правом своим выставить излишне любопытную особу за дверь… но ведь купчиха, первой гильдии… и княжна ко всему, что вовсе немыслимо. В ее, матушки Анатолии, голове не укладывается этакое соседство. В ее-то памяти было либо так, либо этак, а чтобы все сразу…
— Я лишь пытаюсь разобраться, — тихо произнесла Евдокия. — И мне не хочется… чтобы в этом деле разбиралась полиция.
Полиции матушка Анатолия не особо опасалась, а вот иных знакомых, каковых у девицы этой, глядящей прямо, строго, наверняка множество, опасалась, и весьма.
— Сестер хоронят в исконной обители, — ответила она, осенив себя крестом скорее уж по привычке, нежели и вправду надеясь, что боги силою своей прекратят дознание. — Где бы ни умерли они, тела стараются доставлять в Лядовицкую обитель. И там уже сестры находят свой покой.
— А до того?
— Лежат на леднике, — поморщившись, добавила матушка Анатолия. Ее вовсе не радовала этакая необходимость. Ледник в старом здании был узким, неудобным, и его с трудом хватало на продукты, а тут тела… и пришлось продукты переносить, к вящему неудовольствию сестры-хозяйки, особы крайне скверного норову, но весьма ответственной.
Матушка Анатолия понимала ее возмущение: молоко вне ледника кисло, сыры плесневели, а рыба быстро тухла. Сии непредвиденные убытки ударяли по орденскому кошельку, который и без того был скорее наполовину пуст, нежели наполовину полон.
— Могу я…
— Для вас ничего святого нет!
— Есть, — возразила Евдокия. — Но я имею право знать… да и вы, думаю, не откажетесь. И если случится, что я ошибаюсь, то… полагаю, орденская казна не откажется от скромного пожертвования?
— Насколько скромного?
— Десять тысяч злотней.
— Пятнадцать.
— Матушка Анатолия!
— Исключительно на благие дела. — Матушка вновь перекрестилась и, подняв тяжеленный крест, доставшийся ей вместе с обителью, поцеловала красные камни.
— Недешевы ныне благие дела, — богохульно заметила купчиха и не покраснела. — Но пускай будет пятнадцать… и право на скидку, если вдруг у меня появится желание разместить рекламу в вашей газете.
Матушка Анатолия задумалась. С одной стороны, газеты еще не было, с другой…
— Вы же понимаете, что не всякий товар…
— Конечно, понимаю, — величественно кивнула Евдокия. — Не стоит беспокоиться, матушка Анатолия. Наши товары никоим образом не оскорбят чувств верующих…
Пришлось спускаться. Лестница все вилась и вилась, и с каждым ее витком крепло ощущение, что она, Евдокия, вот-вот доберется до центра земли или, что гораздо хуже, до Хельмовых владений.
Матушка Анатолия ступала бодро, рясу подняла, чтобы не измазать, — мели здесь редко, то ли и вправду старый дом был слишком велик, чтобы прибираться в каждом уголке его, то ли, что куда более вероятно, Евдокию вели одной из тайных троп, знать о которых обыкновенным монахиням было не положено. Пахло пылью, плесенью и камнем.
Отсветы лампы ложились на древние стены, выхватывая куски то гранита, неровные, мясо-красные, и тогда Евдокии мерещилось, что находится она внутри диковинного зверя, то полуистлевшие деревянные балки, то крюки, в которых некогда крепили факелы. И становилось не по себе от мысли, что лампа матушки Анатолии погаснет.
Темнота кралась по следу.
Евдокия чувствовала ее, недобрую, не простившую своего проигрыша.
— Порой это место наводит жуть, — призналась матушка Анатолия. Получив чек на пятнадцать тысяч злотней — самой Евдокии предстояло еще смириться с этакой потерей, — она подобрела. — Сестры не любят спускаться… некогда подземелья использовались…
Она вздохнула, осознав, что сказала больше, нежели следовало.
— Колдовок тут держали. Ведьмаков. Дознания вели…
Дубовая дверь издала протяжный звук, и темнота сзади рассмеялась: ты же этого ждала, Евдокия? Страха… вот и есть.
Вновь коридор, на сей раз — меж тех самых камер. Темные двери с узкими оконцами. И мерещится, что не просто так сюда Евдокию привели… если запереть, то никто не узнает, куда она делась. Чушь. Себастьян знает. И если Евдокия не вернется, искать будет… будто у него иных забот нет!
