Музейный роман - Ряжский Григорий Викторович (чтение книг .txt, .fb2) 📗
Ева в растерянности оглянулась по сторонам. Не было сомнений, она находилась внутри своей любимой картины кисти Александра Ивáнова. Однако что ей следовало делать дальше, куда идти и о чём просить, не понимала.
— Я русская, — снова обратилась она к мальчику, стыдливо отводя глаза от его наготы, — понимаешь, русская! Я ищу здесь Николая Васильевича. Не подскажешь, где его найти? — И улыбнулась. — Я Ева, понимаешь? Е-ва. — И похлопала себя ладонью по груди. — А тебя как зовут, дорогой мой?
— О, Еva! — сообразил он. — russo! Io, Domenico, modello! [7]
— Где тут русские, Доменико, не знаешь, случайно? — обрадовалась Ева первому результативному контакту. — Николай, например.
— О, Niccollo! — улыбнулся Доменико и кивнул куда-то в сторону, в то место, откуда начинался каменный холм. — Сercate lì, l’ho visto oggi, si trovava in una tunica scura. Dovresti andare in giro John sinistra e solo un po [8].
— Грацие! — улыбнулась в ответ ведьма Ивáнова и устремила взор туда, куда указал ей маленький натурщик.
Всего на площадке присутствовало человек тридцать или чуть больше. Все они замерли тесной группой, приняв нужные позы, среди которых Ева сразу выделила центрального натурщика, спутать которого было невозможно ни с кем больше. Она вдруг вспомнила то, что когда-то про него читала. Тут же выплыло из памяти ещё и другое, то самое, из-за чего Александр Андреевич решил поставить его во главе своего великого творения. А вот и фарисеи — те, что опасливой кучкой стоят ближе к холму, отвернув лица от того, кого дожидались. Все они: Иуда, воины, народ, жаждущий слова прощения и избавления… Вот и сам он, Иоанн Креститель, что носит одежду из верблюжьего волоса и пояс на чреслах своих. Люди же, угнетаемые и обделённые благодатью, теперь разглядывают черты лица его, опалённого ветром, и худоба свидетельствует о многих днях его, проведённых в пустыне без пищи и воды. Рядом с ним его ученики, будущие апостолы. Он так убедительно говорит, кажется, о Царствии Небесном, что не заслушаться невозможно. Конечно же, он говорит о совершённых проступках, за которые стыдно перед Богом и перед собой. И весть эта, про избавленье от зла, должна вызывать в людях чувство веры, радости и надежды. В крещении — их покаяние в содеянных грехах, желание очиститься, начать новую жизнь. Кто-то из сомневающихся опускает глаза, пряча руки в широкие рукава хитона, кто-то из фарисеев бросает в сторону Иоанна гневные взгляды. Заметив взгляды те, Иоанн говорит им: о, порождения ехидны, кто внушил вам бежать от будущего гнева, сотворите же достойный плод покаяния, уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь… Говорит Иоанн и другим людям: у кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же… И спрашивают его воины, что же делать нам? И отвечает им он: никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь жалованьем своим…
Почему-то почти каждое слово было ей понятно, хотя и говорил натурщик — Иоанн на итальянском. Ева не вполне разбирала эти удивительные слова, но явно улавливала их смысл, поскольку знала, о чём он говорил. Подумала заодно, что тоже не ропщет особенно, довольствуется тем, что имеет. И Лёве не позволит баловать её, никогда. Пускай он лучше займётся благотворительностью, лично она будет только за…
Нужно было что-то делать, к чему ещё совсем недавно её подталкивал этот мужчина, самый близкий человек. Огибая группу слева, она с трудом протиснулась между огромным деревом, напомнившим ей родную иву, и тремя натурщиками. Первый, в голубовато-сером хитоне, скорбящего вида, в чалме, с бородкой и длинными чёрными волосами, молча отодвинулся, пропуская её дальше. Двое других, оба благообразной внешности, в одинаково коричневых хитонах, с неотличимо седыми бородами и длинными волосами, казалось, просто не заметили её появления. Она же, чтобы не мешать процессу, старалась проявить максимальную осторожность, едва-едва задев обоих локтем правой руки.
Оставалось пройти пустяк, метров двенадцать, не больше. Что она и сделала, чуть пригнувшись и стремясь не особенно задерживаться, хотя нога, утратившая из-за отсутствия палки дополнительную опору, ныла почти уже нестерпимо.
Пахло ивой, суровым пористым камнем, веками выжигаемым солнцем, и свежей пресной водой. Это была пустыня. Но это было и не так, потому что место, где она оказалась, располагалось неподалёку от Рима. «Странно, — подумалось ей, — отчего же всё это так непохоже на пышный итальянский пейзаж? И где же все эти пинии, без изображения которых не обходятся привычные картины старых мастеров, живописующие здешнюю природу? И где же нашли они такое огромное пустынное пространство…»
Дул ветер и, относя от ноздрей её запахи прекрасной пустоши, нагнетал новые, едва уловимые, но не менее волнующие. Внезапно повеяло свежестью, какая случается перед сильной грозой, и, будто отозвавшись на такую перемену природы, потянуло озоном, защипало лёгкие, закружило в голове, сзади, в районе затылка.
Она узнала его. Да и трудно было не узнать классика: острый нос, глубокий взгляд, смешливые и печальные глаза, длинные, на центральный пробор, хотя и перепутанные теперь уже, волосы. Подошла к нему, вежливо тронула за рукав:
— Николай Васильевич?
Тот, что был в хитоне на голое тело, с отвёрнутой назад головою будто в ожидании чьего-то прихода, обернулся, удивлённо посмотрел. Спросил по-итальянски:
— Chi sei tu, signora? [9]
— Простите, вы же Гоголь, Николай Васильевич, верно?
— Верно, милая, — удивлённо согласился натурщик, — я и есть оный. А вы, сударыня, малость заплутали, я смотрю?
— Я Ева, — представилась она, — Ева Ивáнова, из Москвы. Я ищу Александра Андреевича. И мне указали на вас. Сказали, вы, мол, знаете, как его сыскать.
— Ивáнова? — переспросил Гоголь. — Из Москвы? — И удовлетворённо хмыкнул: — Неужто роднёй другу моему любезному доводитесь? Он, признаться, и не похвалился, что вы нынче присутствуете у него на сверочном пленэре.
— Я не вполне родня, — осторожно призналась Ева, улыбнувшись, — я скорее крёстная дочка одного из его дальних родственников по прямой ветви. Но он обо мне пока не знает, — и чуть смутилась, — как-то так, в общем… — И тут же перевела разговор на другую тему: — А сами-то вы что тут делаете, если не секрет? Вы же великий писатель, а не натурщик. Я вас всего-всего прочитала, ещё давным-давно, вы у меня любимый автор после Иосифа Александровича Бродского, сразу вслед за ним идёте. А коль откинуть поэзию, так вообще на первом, кроме «Тараса Бульбы», слишком уж там много ужасов для меня, кровь так и хлещет, вы уж простите.
— М-да-а… писатель-то писатель… — чуть обиженно кивнул Николай Васильевич, — да вот только, как видно, не во всём угождаю вам, барышня прелюбезная. И к обиде вашей же скажу, что об Иосифе таком ни разу не слыхал, даже удручён малость.
— Хотите, почитаю? — спросила вдруг она. — Ему в то время только-только двадцать один год исполнился. Про смерть. И про Петербург.
— Да какой же литератор возьмёт да откажется! — всплеснул руками Гоголь. — Почитай, миленькая, прочти мне что-нибудь величиною незначительное, а я бы послушал, каков он есть, Иосиф твой.
Ева прикрыла веки, сложила руки на груди и почти пропела, настолько саму её трогали эти молодые стихи дó смерти любимого поэта:
