Музейный роман - Ряжский Григорий Викторович (чтение книг .txt, .fb2) 📗
Внезапно раздался голос из центра группы:
— Questo ha anche un marito che mi ha superato perché era prima di me… [14] — Слова эти произнёс натурщик — Иоанн, и он же указал рукою на Марио.
Слов его Ева не поняла, она ощутила их затылочной частью головы, в которую привычно влетел сигнал извне.
Александр Андреевич поднялся. Как и остальные, он продолжал неотрывно смотреть на своего натурщика. Затем протянул Еве руку, сказал:
— Пойдём со мною, Ева…
Она поднялась и пошла, куда позвали…
Марио удалялся, они шли следом. Он шёл не оборачиваясь, едва касаясь земли, ибо знал, что они видят его, и движутся следом, и хотят слышать слова его.
Вскоре позади осталось всё: натурная площадка, люди, лошади, повозка, реквизит — всё, всё, всё…
Тем временем небо вновь сгустилось, закрыв собою то ясное, какое струилось через облачную преграду. Начался слабый дождь, который на глазах становился всё сильней и сильней. Но от этого дождя никому не было неприятно. Он просто поливал их влагой, и тёплая влага та омывала их лица, ласково струясь, проникая за шиворот и далее устремляясь по телу к иссохшей земле.
Они дошли до картинного Иордана. Марио остановился в стороне и, призывая внимание к жесту своему, протянутой дланью указал на излучину реки. Вода поднялась и, разлившись по округе, уже подступала к началу песчаного края, каким начинался каменный холм, едва не доставая ног случайных путников. Раздался удар грома, разорвавший тёмные небеса надвое. Звук этот, казалось, брал начало от востока, но всею мощью своей обрушивался с западной стороны. Сразу вслед громовому раскату ударила молния чудовищной, неопределимой силы. Ударила и, вонзившись в землю, тут же исчезла. Оба вздрогнули от внезапности, но страха не было, потому что рядом был он, Марио. И был он спокоен и тих, и уверенность эта передалась и им.
— Там… — сказал он и указал на то же место, что и раньше. И добавил, обращаясь к Ивáнову: — Ступайте… И помните, я с вами, просто верьте мне, и всё.
Оба, будто заколдованные, поспешили к дальней воде. Там и оказалась она, женщина молодой наружности, что безо всякого движения лежала на мелкоте, ногами к берегу. Голова её словно плавала, держась над водою, хотя и без явных признаков жизни. Лицо остановилось и побледнело до прозрачности. Ева вгляделась и вздрогнула. Так быть не могло. Это было невозможно, и она это знала. Лицо принадлежало Сашеньке Ивáновой, внучке Анны Андреевны. То было немыслимо, невообразимо, наваждение, сон, бред — всё вместе и сразу: Марио, Христом плывущий над землей, великий маг и волшебник пера Николай Гоголь в роли натурщика, знаменитый художник-академист от позапрошлого века Александр Ивáнов, чей потомок из Обнинска, ядерный физик и художник-любитель дядя Саша, такой же Ивáнов, спас её, Еву, от смерти и дал ей свою фамилию. И эта внезапно разлившаяся местная речка, так напоминавшая и кудрявым деревом, нависающим над нею, и излучиной своею подмосковную Протву, но отчего-то сделавшаяся Иорданом. Этот худющий Креститель Иоанн, с трепетом указующий на Марио и произносящий слова, каких не понимала и не могла она понимать, но зато умела ощутить смысл их всею кожей своей и всем затылком…
Они приподняли её, притянули ближе к берегу. Тело было обожжено. Начиная от шеи и ниже след от ожога тянулся вдоль всей левой стороны. Спускался он и по левой руке, оканчиваясь у начала пальцев. На женщине был хитон из лёгкой материи, накинутый на обнажённое тело. Рядом, неподалеку, перевернутая, валялась пустая плетёная корзина из ивовых прутьев. Под хитоном, однако, было шевеление, и оба, одновременно заметив такое, вздрогнули. Ева потянула полу рукой, показалась нижняя часть тела мёртвой женщины, открыв наполовину опорожнённый живот. Между едва раскинутых ног что-то было. Оба разом пригнулись и, помогая руками, дополнительно развели ноги покойницы. Оттуда, из чрева её, шёл ребенок. Он был живой, это было понятно по слабым остаточным конвульсиям, совершавшимся подле детской головки.
— Постой-ка… — Ивáнов осторожно обхватил маленькую голову и мягко потянул на себя, помогая делу перехватом пальцев.
Ева собралась было помочь, не зная, как и чем. Она успела лишь протянуть руки к детской головке, но он остановил её, пробормотав:
— Не надо… Сам я, сам…
Головка вышла; следом за ней образовались плечики, и художник, тут же подведя под них руки, потянул уже чуть смелей, миновав перехвата шеи. После этого плод уже вышел целиком и оказался в руках живописца. Ивáнов хлопнул его по попке, и девочка заорала так, как надлежит плакать и голосить всякому доброму новорождённому дитяти, явившемуся на свет на суровой земле священной Палестины, что раскинулась в итальянском Подмосковье, словно в волшебной сказке.
— Подержи-ка, дочка…
Он передал девочку Еве, опустил руку в карман и вытянул оттуда небольшой перочинный ножик. Вскрыв лезвие, Александр Андреевич одним коротким движением отсёк ребёнка от пуповины. Ева, замерев, стояла на берегу Иордана, с девочкой на руках, выжившей, зашедшейся от счастливого крика, который, враз раскинув небеса, явил им новый свет, новый звук, новый воздух этой неохватной человеческой земли.
Внезапно дождь перестал. Успокоились и волны этой удивительной реки. Заново повеяло свежестью. Ветер, будто вернувшийся после непродолжительного отсутствия, вновь принёс с собой запахи ивы, веками выжигаемого камня и свежей пресной воды. Угомонилась и девочка. Ева продолжала стоять на берегу местной речки иорданского разлива с ребёночком на руках. Дитя же, обретшее при рождении вторую жизнь, затихло и теперь мирно причмокивало губами. Ева Александровна, глядя сверху на самоё себя в своих же руках, стояла и молча думала о том, что никакие рисунки старых мастеров, никакой трофейный авангард, ещё не изученный как надо и всё ещё не возвращённый, никакой Темницкий с его подлыми хитростями, ни призраки из тьмы веков, порой являющиеся по зову её или же сами по себе, ни безошибочные её угадайки, от которых душе беспокойно, а сердцу тревожно… ничто из этого не стоит того краткого мгновенья, которое ей, ведьме Ивáновой, позволило заглянуть однажды в неизбывную вечность. И ещё она подумала, что, наверное, уже без разницы, какая она, эта вечность, о которой так много спорят и говорят, но какую никто никогда не видел. И какова её природа: чисто квантовая или же подлинно Божественная — по барабану, как, вероятно, прокомментировал бы ситуацию Лёвушка, её единственный в жизни мужчина.
Она прижала к себе дитя — так, чтобы, слившись с ним воедино, получилось одно целое, и произнесла, обращаясь к художнику:
— Вы и есть великий мастер, господин Ивáнов, вы уже сейчас попали в века, хотя этого и не узнаете. Ваше полотно будет висеть в Третьяковской галерее, в зале вашего имени, вашим творением станут наслаждаться миллионы людей, потому что этой картиной вы открыли им сущность, путь, завет.
Она смотрела на него, но уже не могла понять, слышит ли он её, разбирает ли слова, успеет ли озадачить её вопросом о том, как сподручней найти ему тот самый зал, ту самую неведомую Третьяковку, в какой его знают и любят…
Нет… не успел, видно… Прежде чем она сама додумала эту мысль, великий живописец уже истаял в воздухе пустыни, обильно политой благословенным дождём, упавшим с открытых взору небес…
Ева обернулась, ища взглядом Марио. Но и там, где он стоял, чуть возвышаясь над каменной пустынною землёю, была теперь одна лишь тишина и вечная пустошь.
И тогда она обернулась к третьей стороне — той, откуда виднелась макушка ивы, что так и росла себе, нависая над Протвой… и увидела, что он уже идёт к ней навстречу, улыбаясь, её Лёвушка, Лёва, Лев Арсеньевич Алабин, человек, отправивший её в эту дальнюю командировку, оказавшуюся не по-апостольски краткой.
— Всё нормально, Ев? — спросил он, изучающе вглядываясь в её бледное лицо.
Всё это время она так и простояла недвижимо возле левого края полотна Александра Ивáнова «Явление Христа народу», в том самом месте, от которого вошла в неё, натолкнувшись на мальчика-раба Доменико, и из которого мгновеньем позже вышла обратно, идя теперь навстречу любимому мужчине.
