Христианская традиция. История развития вероучения. Том 2. Дух восточного христианства (600-1700) - Пеликан Ярослав
Однако мы ошиблись бы, если бы, учитывая, что иконоборцы опираются на Ветхий Завет, решили (как, собственно, и делают некоторые комментаторы), что культ изображений представлял собой интенсивную эллинизацию христианского богослужения и возрождение языческих обычаев, тогда как иконоборцы, бросая ему вызов, стремились отстоять семитские элементы христианского наследия. Дело не только в том, что иконоборцы нисколько не уступали своим противникам в силе осуждения иудаизма, но и в том, что некоторые самые сильные доводы они основывали на тех библейских отрывках, которые были решительно "греческими", "несемитскими". В качестве примера можно привести два отрывка из Евангелия от Иоанна. "Царство Мое не от мира сего", — говорит Иисус в одном из них (Ин.18:36) [1082]. Обращение к этому отрывку может показаться странным, если вспомнить о том, какую роль иконоборцы отводили авторитету царя или императора, однако они, вероятно, использовали его для того, чтобы подчеркнуть, что Христос превыше этого физического, вещественного мира, в котором находятся образы. Еще лучше об этом говорило речение Иисуса, сказавшего, что "Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине" (Ин.4:24). Это место приводилось как "первозначный отрывок" и как "речение, избранное Господом" [1083]. Из контекста ясно, что эти слова, направленные против иудеев и самарян, были призваны подчеркнуть, что с пришествием Христа поклонение Богу должно стать более духовным и поэтому не так тесно (как это было в иудаизме) связанным с какими-то определенными местами или предметами. Отсюда следовало, что христиане должны были идти даже дальше того неприятия изображений, которое содержалось в Ветхом Завете.
К авторитету Писания и отцов иконоборцы присовокупляли и авторитет византийского императора. Нет сомнения, что на протяжении почти всей истории Византии все партии ценили его высоко. Издавна об императоре повелось говорить с большим почтением [1084], однако ясно, что иконоборцы вознесли его авторитет еще выше. Это видно хотя бы из тех выпадов, которые делали православные, заявляя, что "у императора нет власти законодательствовать Церкви". Согласно Новому Завету Бог для управления Церковью утвердил апостолов, пророков, пастырей и учителей, но не императоров. "Дело императоров есть управление государством; церковное же водительство подобает пастырям и учителям" [1085]. Тот факт, что иконоборчество действительно предполагало превозношение императорской власти, явствует и из постановлений иконоборческого собора 754-го года, возвестившего, что, подобно тому как Христос сначала послал апостолов, "так ныне Он воздвиг Своих рабов, апостолам соравных, наших верных императоров", дабы изгнать дьявольский соблазн иконописания [1086]. Можно сказать довольно много о том, что основополагающим религиозным вопросом в иконоборчестве был вопрос об авторитете императора, однако вряд ли можно сомневаться, что он не был лишь политическим, но предполагал проблему самой структуры религиозного авторитета как его понимали иконоборцы.
На основании этих авторитетов, а также их истолкования иконоборцы формулировали некоторые предпосылки, определяющие их отношение к образам. Решающим было понимание природы изображения, и даже если оно не всегда выражалось строго логически, тем не менее формировало учение иконоборцев. Православные в своем определении основывались на соотношении оригинала или первообраза (prototypos) и того отображения, которое от него исходило (paragonon) [1087]; иконоборцы тоже учили, что "о всяком образе известно, что он есть отображение некоего оригинала" [1088]. Однако Константин 5-й развил это определение, заявив, что подлинный образ "единосущен тому, что он изображает" [1089]. Использованный здесь термин ("omoousios" — "единосущный") берет начало в православной триадологии, где к нему обращались для того, чтобы определить Божество Сына в отношении к Божеству Отца; именно в этом смысле Сын — "образ Отца" [1090]. Согласно такому определению связи между образом и тем предметом или лицом, которое он изображает (что, "вне всякого сомнения, было характерно не только для Константина, но и для всех водительствующих умов иконоборчества") [1091], образ Христа, используемый для поклонения, по сути дела, был "лжеименным образом" [1092], так как не был "единосущен" Самому Иисусу Христу, чего, кстати, не утверждали даже самые ревностные защитники иконопочитания. Для иконоборцев само определение истинного образа с необходимостью означало, что никакое изображение или изваяние никогда не сможет стать образом Христа.
Что же касается евхаристии, то она могла стать таким образом и действительно была таковым, поскольку лишь она была единосущна Христу. Несмотря на заверения, что в вопросе о таинстве причащения все якобы были единомысленны [1093], спор об отношении к образам все-таки породил некоторые расхождения. Для иконоборцев евхаристия была единственным подлинным образом. "Нам заповедано, — говорили они, — что Христа должно писать в образе, но только согласно тому, как святое учение по божественному преданию гласит: "Сие творите в Мое воспоминание" [1094]. Посему ясно, что не передано нам писать Его в образе или памятовать о Нем иначе, ибо это изображение <евхаристия> есть истинное и оно священно" [1095]. Говоря, что "хлеб, который мы берем, есть образ Его <Христа> тела, приемлющего вид Его плоти и соделывающегося изображением Его тела" [1096], Константин 5-й имел в виду не просто "какой-то образ", а именно "этот образ". Под "образом" и "изображением" он понимал не пустой знак, а то, что "точно и истинно" было Христовым телом [1097]. Кроме того, он говорил не только от себя. На соборе 754-го года вместе с единоверцами он заявил, что кроме евхаристии нет "ни единого вида или образа, могущего изобразить Его воплощение". Только евхаристия представляет собой "образ Его животворящего тела", и нет ничего другого, что могло бы изъяснить человеку тайну спасения, совершенного по Божьему произволению [1098]. Это таинство сошло с небес и благодаря ему можно постичь благодать Божьего произволения, исполненного Христовым уничижением [1099]. Разве есть что-нибудь, заслуживающее большего почитания и благоговения, чем само тело Господне? [1100]. Освященные евхаристийные хлеб и вино, как Христово тело и кровь, надо именовать "святыми" и признавать достойными поклонения [1101]. По той же причине священные изображения не могут притязать на такое поклонение.
