Христианское юродство и христианская сила (К вопросу о смысле жизни) - Экземплярский Василий Ильич (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗

Так христианская надежда побеждает своим светом все призраки сомнений и возмущений совести при взгля­де на процесс мировой истории. Тайна жизни не угнетает и не устрашает душу, но вдохновляет ее верой и на­деждой на одного Владыку дней Христа. У Толстого есть одно превосходное место в рассуждениях о смысле жиз­ни. Цель последней, по Толстому, бесконечно великая и далекая, сокрыта от человека. План всего домострои­тельства неясен для него. Но это не препятствует человеку участвовать в деле богочеловеческого строительства, когда человеку открыт ближайший смысл его жизни, работы Господней в мире, подобно тому как каждый отдель­ный рабочий может не знать плана всей постройки, но участвовать с пользой для дела в работе. Рабочий верит архитектору и надеется, что совместными усилиями многих рабочих дом будет построен; христианин верит Богу и надеется, что будет построен дом Господень из живых душ человеческих.

Вот то, что я хотел сказать о христианской вере и надежде, как они осмысливают и оправдывают жизнь. И ра­зум, и сердце наши успокаиваются в Боге в надежде на то, что Сын Божий оправдает пути Свои, в убеждении, что "ни капля слезная, ниже капли часть некая", говоря словами нашей молитвы, не сокрыта от глаз Божиих. Он видит все зло мира и все доброе в нем; Он знает, что пшеница растет вместе с плевелами и последние заглуша­ют пшеницу; но Он "медлит", Он ожидает, Он долготерпит, и в это время совершается какой-то таинственный и чудный процесс возрастания Царства Божия, возрастания на слезах, страдании, неправде, жертве, крови, т. е. на всем том, на чем и вообще растет жизнь на земле, но процесс такого возрастания, когда не будущее только яв­ляется целью, но и каждое мгновение работы Господней имеет ценность непреходящую, и каждая личность живет для полноты своей собственной жизни, завершение и блаженство которой в Лоне Отца жизни и света.

IV.

Так вера и надежда определяют направление пути христианской жизни. От земли к небу, от сегодняшнего, вре­менного к вечному и непреходящему. Нет постоянного жилища у христианина на земле. Сердце его там, где его сокровище. Там и радость его, и покой души, конец томлений, венец за страдания. Умаляется любящий Христа, как дитя, доверчиво отдает своему Господу сердце свое, и силы свои, и немощи, и заботы свои маленькие и идет за Ним, куда Он его ведет. Падает на пути, не раз тонуть начинает в жизненном море, но видит вблизи се­бя Христа, к Нему протягивает руки, требует спасения и защиты и опять идет, опять влечется к нерукотворенному храму на небе. Очищает и возвышает душу такое всегдашнее томление по горнему, тоска по Богу, по родине. Лег­кими кажутся испытания жизни, велико утешение от веры и надежды в самые тяжелые минуты горя, единственно нас­тоящего горя — потери любимых. На небе Христос, жизнь наша, победитель зла и смерти, Отец будущего века. Ус­покаивается в Нем сердце, влечется к Нему, радуется сиянию святой Его славы. "Придите ко Мне..., и Я успокою вас" (Мф. 11:28). Так сказал Господь, и неложно слово Его. Это засвидетельствовали все, которые шли ко Христу, которые "среди величайших страданий преизобиловали радостями" (2 Кор. 8:2) и достигали мира души, превысше- го всякого другого мира. "Хорошо нам здесь быть" (Мф. 17:4), — радостно говорили ученики Христу, увидев свет преображенного Христа — край ризы Господней. "Со Христом быть много лучше" (Флп. 1:23), чем со всем миром.

утверждал человек, слышавший голос Христа и все считавший "тщетою" по сравнению с жизнью во Христе. Он — цель и свет жизни, Он — путь ее, Он же и самая жизнь. Все противоречия жизни кажутся разрешенными; величай­шее самоотречение ведет к высшей полноте жизни, искреннее умаление — к возвышению; великие скорби претво­ряются в чистую святую радость. Христианское юродство оказывается силой, побеждающей мир.

Но не дано совершенной гармонии человеческой душе на земле; не мир лишь принес Господь на землю, но и огонь, и не небо назначил для жизни Своих учеников, но ту же самую землю, бедную и грешную, по которой шли люди до Христа и одинаково идут праведные и грешные, верующие и неверующие. Чем полнее сердце чело­века отдано Христу, чем дороже сокровище христианское на небе, тем крепче, тем более нерасторжимо прикреп­лена жизнь такого человека к земле. Странник он на ней и пришелец, томится по родине, по царству света и правды, но должен нести свой крест, исполнять свою миссию в мире. Уже было намеком указано, что любовь к Богу во Христе неотделима от любви к миру в Нем же, и это потому, что мир весь — Его творение, и Сам Он не только пребывает одесную Отца, но и на земле оставил Свой образ, кроткий и страдающий, в лице всех обез­доленных в мире, в томлениях общечеловеческого сердца. Любовь к Богу — только через любовь к миру Божию, к земле, к людям. И это — источник новых испытаний христианской веры и надежды, и это — юродство самой люб­ви христианина к Богу. Любсвь — царица жизни. Ее воспевают и прославляют все, те даже, которые веру счита­ют иллюзией и надежду — мечтательностью. Не преклоняется ли уже весь мир перед заповедью о любви до кон­ца? Не знает ли каждый, что где нет любви, там нет и жизни? Не пел ли даже Ницше вдохновенные гимны любви к далекому, сверхчеловеческому, к миру силы и красоты? В области веры мы, называющие себя христианами, сто­им как бы безоружными: тома написаны в доказательство существования Бога, но едва ли они кого-либо привлек­ли к Нему. Надежда христианская постоянно признается наивной мечтой. И трудно опровергать это, когда вся ми­ровая история говорит, что Царство Божие остается ""неприметным", что зло торжествует, что все умирают, и "нет преимущества у человека перед скотом" (Еккл. 3:19). В любви иное. Здесь не требовалось доказательств разума, здесь самые дивные мечты сливались с действительностью. Весь мир преклонился перед любовью. Каждый совес­тливый человек не мог не сознавать, что учащий любви, заповедующий ее — хорошо учит, воистину есть учитель человечества. В то время как образ Бога на -Кресте для многих казался "соблазном", "безумием", образ любви на кресте привлекал сердца людей к вере в Бога-Любовь. Сознавал человек свое ничтожество, свое безумие под­ставить ударившему по лицу другую щеку, отдать последнее неимущему. Но сознавал также, что воистину это путь света и радости жизни. Не есть ли любовь то высшее разумное начало жизни, тот ее свет, который скорее всего покоряет сердца и пленяет волю в послушание добру и правде? Разве не дела любви, милосердия влекли ко Хрис­ту толпы народа? Разве не Его слова о любви воскрешали сердца, уже точно умершие для жизни? Более ясного, разумного, всем доступного не могло быть ничего в учении миру, как заповедать ему путь любви в качестве пути спасения жизни. И однако, когда я буду говорить о любви, то буду продолжать с тем вместе свою речь о христиан­ском юродстве. "Слово крестное юродство есть" (1 Кор. 1:18). А слово крестное — оно проникает все христианство. И любовь есть также юродство, как вера и надежда, и даже еще больше, насколько любовь повседневна, насколь­ко она должна являться дыханием нашей жизни, всегда гореть в нас.

Любовь — юродство. Христианская ли только любовь? Нет, всякая любовь — юродство. Разве не юродство, разве не безумие, когда высшая красота растительного царства — цветок — рассыпается, умирает, чтобы дать жизнь потомству семян? Разве не юродство, что каждая мать всего живущего истощает всячески свою жизнь, что­бы вырастить свое дитя, и тем больше любит последнее, чем больше жертв, труда и отречения оно от нее требо­вало? Разве не юродство нежная забота старой няни о ребенке или самое величественное проявление любви в мире — благословение отходящего, умирающего молодому, растущему, сменяющему? Не безумна ли любовь от­вергаемая, не ужасна ли любовь к недостойному ее, не глупа ли жертва любви без надежды спасти погибающе­го? И однако только там и любовь, где нет мысли о пользе, выгоде, награде, где совершенное самозабвение, са­моотречение, где замолкает голос рассудка и утихает буря страстей. И если мир весь стремится к любви, то не значит ли, что есть у любви своя логика, что ее безумие имеет высший смысл, свое оправдание? Но теперь я не хочу говорить о любви вообще. Речь моя о любви христианской.