О Жизни Преизбыточествующей - Арсеньев Николай Сергеевич (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
И то же говорят тексты литургий, начиная с самых древних. Так, уже египетский чин литургии, найденный на листах папируса в верхне–египетском монастыре Der Balyzeh и восходящий, повидимому, к 3–му веку видить в «надежде жизни – вечной» следствие приобщения к Таинству (εις ελπίδα τής μελ–λονσψ αιώηου ζωής) [206]. В древней «анафоре Серапиона» Евхаристия называется «φάρμακον ζύψ — лекарство жизни» [207]. «Причастие пречистых Таинств освящает душу, тело и дух, мы становимся σύσσωμοι και τνμμετοχοι και σνμμορφοι τον Χρίστον σον — общниками телесной природы, причастниками, носителями образа Христа Твоего», говорит, напр., молитва «преклонения главы» Александрийской литургии Василия Великого [208]. И т. д. В последовании перед Причащением Православной Церкви читаем между прочим: «Хлеб живота вечнующего да будет ми Тело Твое Святое, благоутробне Господи, и Честная Кровь, и недуг многообразных исцеление. Трепещу приемля огнь, да не опалюся, яко воск и яко трава. Оле, страшного таинства. Оле, благоутробия Божия, како Божественного Тела и Крове, брение, причащаюся и нетленен сотворяюся» [209].
Но это не есть чисто–внешнее, «магическое» приобщение человека к Божественной сущности, независимое от нравственного процесса: действие Таинства неразрывно связано с нравственной жизнью человека. Лишь нравственно очищенные, просветленные, святые достойны приступить к Таинству сему. «Да испытывает себя человек, и так от хлеба да ест, и от чаши да пьет. Ибо кто ест и пьет недостойно, суд себе ест и пьет, не рассуждая Тела Господня», так писал уже Павел к Коринфянам. «Если кто свят, то да приступает», возглашает Didache. «А если нет, то пусть покается» [210]. Игнатий призывает совершать Евхаристию в мире и единомыслии» [211]. Уже Иустин знает о братском целовании, которым (как символом единения и любви) обмениваются верные перед совершением таинства [212]. Все литургии, начиная с самых древних, имеют этот поцелуй мира. «Приветствуйте друг друга лобзанием святым», возглашается напр, в «климентовской» литургии. Наряду с этим вое литургии, древние и современные, полны, как известно, и как мы отчасти уже видели, молитв об очищении верных и в частности священнослужителей и о соделании их достойными предстоять при совершении Таинства и о сподоблении их «неосужденно причаститься» страшных и божественных Тайн. Так, напр., в греческой литургии Св. Иакова перед освящением Евхаристических Даров священник взывает: «яви нам Святые Дары сии в сиянии лучезарном, исполни наши очи духовные светом беспредельным, очисти бедность нашу от всякой скверны плоти и духа и соделай ее достойной сего страшного и трепетного предстояния» [213]. Или, вот, у Василия Великого: «Очисти нас от веяния скверны плоти и духа и научи совершати святыню во страсе Твоем, яко да чистым свидетельством совести нашея приемлюще часть святынь Твоих, соединимся Святому Телу и Крови Христа Твоего, и, приемше их достойне, имамы Христа живуща в сердцах наших, и будем храм Святого Твоего Духа» … [214]
Со всех сторон, изо всех литургий звучит этот один немолчный, непрерывный, неутомимый зов души — мольба об очищении, о нравственном возрождении, об освящении души и тела. Это — основная ткань, основная струя, это — доминирующая стихия всего христианского и в частности евхаристического молитвенного порыва. Этим духом особенно дышет «последование ко Св. Причащению Православной Церкви».
Это причастие Таинства уже с древиейших времен воспринимается как – источник, питающий новую духовную жизнь, как путь к нравственному преображению [215]. Древнейшие анафорические молитвы просят об «освящении и исполнении Духом Святыни» [216], О «приложении веры»(Προσθήκη ττστεως) [217], об «усилении всякой добродетели», как следствии причастия Таинства [218]. Мы воспринимаем Христа внутрь себя, внутрь груди своей (σωτηρα ενστερνίσασθαί), «чтобы исправить страсти плоти нашей», пишет Климент Александрийский. «С верою причащающиеся» Евхаристии «освящаются душой и телом» [219]. С чрезвычайной силой вылилось моление об этом двояком воздействии Евхаристии — физическом и духовном, т. е. о просветлении телесного естества и о нравственном преображении человека, напр., в одной уже более поздней молитве Православной Церкви (Симона Метафраста, 10–го в., — третья из благодарственных молитв, читаемых по Причащении): «Давый пищу мне плоть Твою волею, огнь сый и опаляяй недостойныя, да не опалиши мене, Содтелю мой; паче же пройди во уды моя, во вся составы, во утробу, в сердце; попали тер>ние всех моих прегрешений. Душу очисти, освяти помышления. Составы утверди с костьми вкупе. Чувств просвети простую пятурицу. Всего мя спригвозди страху Твоему. Присно покрый, соблюди же и сохрани мя от всякого дела и слова дунгетленнаго. Очисти и омый, и украси мя, удобри, вразуми и просвети мя. Покажи мя Твое селение единого Духа и не ктому селение греха. Да яко Твоего дому входом причащения, яко огня меня бежит всяк злодей, всяка страсть» …
Мы видим: начинается новая духовная жизнь, питаемая приятием Господа в Евхаристических Дарах Его, а вместе с тем и тело просветляется, одухотворяется и принимает в себя семя вечной жизни.
Но значение Евхаристии в глазах уже древней Церкви далеко вырастает за пределы воздействия на отдельного человека: ее значение космическое, т. к. в ней предстоит перед нами Голгофская жертва. Здесь, по Игнатию Антиохийскому, примиряется Земное с Небесным: ονδέν εστιν αμεινον εϊρηνης, εν rj πας πόλεμος катару εϊταί Ιπονρανίων και επίγειων [220]. Для Иринея Лионского дары Евхаристии — хлеб и вино, приносимые Богу и преображающиеся в плоть и кровь Христову, суть представители всей видимой природы, начатки от творения: «Мы приносим Богу то, что является Его собственностью, провозглашая согласно сему общение и единение между плотью и духом». Ибо «хлеб земной, над которым совершено призывание Бога, уже не есть простой хлеб, а Евхаристия, составленная из двух элементов — Земного и Небесного» [221]. Через освящение хлеба и вина, начатков видимой природы, в Тело и Кровь Господа, освящается в потенции вся видимая природа. Недаром, Он «чашу, взятую от творения, признал Своею кровью … а хлеб, взятый от творения, Он ненарушимо объявил Телом Своим» (то απο της κτίσεως ποτηριον αίμα ϊΒιον ώμ,ολογησεν και τον από της κτίσεως άρτον ίδιον σώμα ΰιεβεβακόσατο) ибо «лоза, посажбнная в землю, принесла плод во время свое, и зерно пшеничное, брошенное в землю и разложившееся на части, было умножено и воскрешено всеохватывающим Духом Божиим, а потом они, по премудрости Божией, попав в пользование человеку и восприняв слово Вожие, стали Евхаристией, т. е. Телом и Кровью Христа. Точно так же — мы уже видели — и наши тела, которые питались той же Евхаристией, пролежавши в земле и разложившись, восстанут в свое время, ибо Логос Божий им дарует воскресение во славу Бога Отца» [222]. Поэтому, заключает Ириней, «наше учение (о том, что материя сама по себе не дурна, и что плоть воскреснет) согласуется с Евхаристией, и Евхаристия подкрепляет наше учение» [223]. И для Ефрема Сирина в установлении Евхаристии дана реабилитация материи: Господь хотел чрез преломление хлеба показать, «что не нечистое Тело воспринял Он на Себя»… [224].
