О Жизни Преизбыточествующей - Арсеньев Николай Сергеевич (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
На личности Юлианин не буду останавливаться: она так ярко выступает из всей книжки ее «Откровений». Отмечу лишь глубокое смирение и трезвенность духа: она не стремится иметь никаких особых откровений от Господа, а лишь живее восчувствовать крестные муки [307]; когда она видит свежую кровь, капающую из под тернового венца на распятии, она дивится, что Бог так снисходит к такому грешному, как она, созданию [308]. И все последующие откровения Божественной Любви лишь увеличивают ее глубокое сознание своего ничтожества и недостаинства. Не по ее заслугам открылось ей это. «Ибо поистине это было показано мне не потому, чтобы Бог любил меня больше, чем малейшую из душ, что пребывает в благодати. И я уверена, что весьма много таких, что никогда не имели никакого откровения или видения, а получили лишь общее для всех научение Святой Церкви, и которые между тем любят Бога более, нежели я» [309].
Следует отметить и мужественно–сознательную, активную нравственную тенденцию, проникающую всю духовную жизнь Юлиании. Она не страшится подвига и страдания: мало того — она жаждет всеми силами пострадать вместе со Иисусом, и молит Бога, как о величайшей милости, об участии в Его муках. Она уверена, что грех будет в конец исцелен, уничтожен, что он в конечном результате является лишь поводом для еще большего проявления, для еще большего торжества и восвеличения безмерной, всепревозмогающей Любви. И однако, она ненавидит грех, как удаляющий душу от Бога, она предпочитала бы греху все самые тяжкие страдания на земле и за гробом [310].
И вместе с тем — мы видели — ее душу заливают волны любви к распятому ее Спасителю и Богу, а чрез Него и ко всем «братьям во Христе» — ко всем людям и ко всему миру [311]. Поистине, «Откровения Божественной Любви» были показаны любящей и жаждущей этой Любви душе. «Я — то, что ты любишь; Я — то, чему ты служишь; Я — то, по чему ты томишься; Я — то, чего ты жаждешь», — так «многократно говорит» ей «Господь наш Иисус» [312]. И она видит Его Царем своей души, восседающим в душе ее на престоле [313].
Из этой любви вытекает та «совершенная радость», о которой Иисус говорил еще Своим ученикам в прощальной беседе перед муками: «Сие сказал я вам, да радость Моя в вас пребудет, и радость ваша будет совершенная» [314]. «Господь желает», пишет Юлиания, «чтобы мы с готовностью внимали Его сладостному учению, более радуясь Его всеобъемлющей любви (His whole love), чем печалясь о наших прегрешениях. Ибо из всего того, что мы можем сделать, сие есть величайшее прославление Его (most worship to Him), чтобы мы, ради Его любви, жили с радостью и веселием среди наших испытаний» [315].
«Внутренняя песнь» души
Мистики часто говорят о «молчании души». То, что ощущается, что переживается в минуту просветления и подъема, неизъяснимо, оно превосходит самую силу восприятия, оно не передаваемо ни в образах, ни в словах, ни в мыслях. «О, как бедно мое слово и как слабо оно сравнительно с образом, который в моей душе! и как самый этот образ, в сравнении с тем, что я видел, таков, что недостаточно назвать его ничтожным»! — так восклицает, напр., Данте, вспоминая то Неизъяснимое, что он созерцал и пережил [316].
Ибо То безмерно, несравнимо, и душе, прикоснувшейся к сему, погрузившейся в эту безмерность, остается только в смятении и трепете изумляться вместе с Екатериной Генуэзской: «О, дивная вещь, о которой не поведаешь ни словами, ни знаками, ни образами, ни вздохами, ни криками, ни каким либо иным путам! Поэтому, скажу лишь, что мне представляется, будто я заключена в темнице и осаждена со всех сторон, и не могу вымолвить даже ни малейшей частички! О, бедный язык, что не находишь слов; о, бедный разум, ты побежден; о, воля, как ты успокоилась, уж ничего другого ты не хочешь, избо ты погружена в полноту удовлетворения; о, память, переполненная, без занятий и без внимания! Все чувства совершенно уже потеряли свою обычную деятельность, и остаются заключенными и подавленными (affocati) в этом пламени божественной любви, с таким преизбытком и внутренней радостью, что кажется, что они уже сделались блаженными и уже достигли желанной цели!» … [317]
Пред лицом этой Невыразимости замирают все человеческие чувства и мысли, смолкает всякое слово. Душа погружается в радостное безмолвие, в напряженное молчаливое созерцание, в сосредоточенное ощущение своего единства, своего объединения с Тем, Преизбыточествующим, Исконным и Конечным. Об этом энаег уже Плотин: не следует душе суетиться и хлопотать, но «пребывать в спокойствии» (ήσυχή μένεiv), покуда не воссияет тот внутренний Свет [318]. О том, что она пережила, она говорит лишь позднее, и «говорит молча» (ύστερον λέγει, καί σίωπώσα δε λέγει) [319]. И древний христианский мистик Диадох, Епископ Фотики (5–го в.), пишет: «Где избыток, там не следует говорить. Тогда душа, опьяненная божественною любовию, стремится в молчании наслаждаться славою Господа» [320]. О молчании души, «об умной» безмолвной молитве много учили древние отцы и подвижники, безмолвники Востока, особенно же так называемые исихасты. «О, бесмолвие и молчание!» — восторженно восклицает одна из таких подвижниц, Блажен. Феодора [321]. Индусский мистик и поэт 15–16 в. Кабир так говорит о высшей цели устремления души: «Познавая Сие, невежда становится мудрым, а мудрец становится молчаливым и безмолвным» … [322]. У Таулера читаем о внутреннем духовном рождении Слова в душе человека: «Посему, ты должен молчать, — тогда Слово сможет в тебе говорить и быть в тебе услышанным; но поистине, ежели ты хочешь говорить, то Он должен молчать. Нельзя лучше служить Слову, как молчанием и вниманием Ему» … [323]. И еще: душа должна «соделать в себе место отдохновения и тишины, и замкнуться в себе, и спрятаться, и сокрыться в духе от всякой чувственности… и соделать в себе молчание и внутренний покой. Если Бог должен говорить, то ты должен молчать; если Бог должен взойти внутрь, то все вещи должны выйти» [324]. «Среди ночи, когда молчали все вещи, в глубокой тишине было сказано мне сокровенное слово», говорит и Мейстер Экхарт. «Оно пришло, крадучись, как вор» … Оно рождается «в самой основе» души, где — «глубокое молчание, ибо туда не проникает ни одна тварь или образ, ни одно действие или познание не достигает там души… Только здесь, в глубоком молчании — покой и обитель для сего рождения, для того, чтобы Бог Отец изрек здесь свое Слово [325]. «Здесь умолкают чувства и все силы, и они бывают насыщены и успокоены», восклицает Рэйсбрук: «Ибо родник божественной благости и изобилия все затопил» … [326]. Раймунд Люллий повествует о долгом томлении Друга, т. е. человеческой души, по Возлюбленном, о долгих и мучительных путях искания; наконец, встретились они друг с другом — Любящий и Возлюбленный… и Любящий в присутствии Возлюбленного своего лишился речи — «et Amicus in conspectu Amati passus est loquelae defectum» [327]. Так для французской созерцательницы 17–го века M–me Chantal молитва есть «безмолвное дыхание любви в непосредственном присутствии Бога», и этот образ в бесчисленных повторениях встречаем все снова и снова в квиэтистической мистике 16–го и 17–го в. в. [328]. Для M–me Guyon душа, напояемая благодатью, подобна грудному младенцу, что безмолвно припал к груди матери [329].
