Божии люди - Митрополит (Федченков) Вениамин (книги полные версии бесплатно без регистрации txt) 📗
А назавтра – в воскресенье – он уже благословил меня сослужить ему на литургии: как же я буду служить с таким озлоблением против него? Один грех будет!
И метался я так несколько часов. Но наконец пришла мне мысль: "Необходимо обратиться к таинству исповеди!" Однако, и к исповеди следует идти, примирившись сначала? Значит, я должен просить у него же еще и прощения?,,, Ах, как это все – трудно, трудно!
А тут вспомнился мне и другой инок, против которого уже несколько дней зародилось раздражение, он мне казался святошей, любителем учить и наставлять, самомнительным старцем и т. д. Значит, и у этого нужно просить прощения?… А исповедником в монастыре был известный старец о. Алексий. Он назывался затворником, потому что большую часть недели проводил в одиночестве, но в среду (если это верно помню) и в субботу исповедовал приходивших; к этому затворнику, собственно, и приезжала великая княгиня с сестрами на исповедь. После мне приходилось слышать, как и княгиня говорила одному лицу, что о. Герман – "строгий и суровый". А о. Алексий был много проще и мягче. Сам он прежде был одним из протоиереев при Успенском Кремлевском соборе. Потом, овдовев, ушел в затвор в Зосимовскую пустырь, отдав себя в послушание о. Герману. Тут ему было дано послушание исповедовать. Впоследствии, через 7 лет, он был участником в Московском Поместном Соборе: и ему именно было благословлено вынимать жребий одного из кандидатов в патриархи. Помню (я тоже был членом собора), как он, широко осенив себя трижды крестным знамением, опустил руку в ящичек и передал записку митрополиту Владимиру.
– Митрополит Тихон, – громко прочитал тот имя избранного в патриархи.
Вспомню кстати, что он, после революции, советовал приходившим слушаться Высшую Церковную власть, заповедавшую (хотя и не сразу) признать новую власть.
Вот к нему я и должен был идти на исповедь. Вопрос у меня был лишь в том, нужно ли у обоих «нелюбимых» монахов просить прощения, или же лишь у отца Германа? Ломая свою волю, я был уже готов был пойти к обоим. Но потом усумнился в благоразумности «мириться» с другим иноком, когда у нас с ним не было никакого столкновения и он даже не подозревает, что таилось в моей дурной душе. Обдумав, я предрешил: пока не смущать того напрасно, а если отец Алексий благословит, то потом попрошу прощения и у него. А теперь, перед исповедью, пойду лишь к о. Герману.
Обычно по будням он становился в самом конце храма, на правой стороне, среди других иноков. И как сейчас вижу его: высокий, прямой, с закрытыми глазами, он неподвижно стоял как столп; и точно не замечал никого и ничего, углубившись во внутреннюю молитву Иисусову. Несомненно, он был высоким молитвенником, исключительным.
Но под праздник о. Герман стоял в алтаре. К нему я и направился перед исповедью.
Поклонившись, по обычаю, в ноги, я сказал:
– Благословите, батюшка, исповедаться у о. Алексия!
– Бог благословит! – бесстрастно, как всегда, ответил он.
– Батюшка! Простите меня!
– Бог простит, – сказал он, точно и не помышляя об утреннем уроке.
– Но у меня против вас, – говорю я, – есть особенное огорчение.
– Какое? – все так же спокойно продолжал он.
– Утром вы строго обошлись со мною.
Отец Герман не стал оправдываться, а кратко сказал следующее:
– Простите меня! Я от природы – человек гордый.
Так именно и сказал: не твердый, не «строгий» или "суровый", а – "гордый".
… Но мне уже не требовалось теперь объяснений и извинений: как только я поклонился и сказал это дивное слово "простите", из моей души исчезла решительно всякая злоба, мука, а водворилась полнейшая тишина! Совершилось известное всем нам чудо благодатного исцеления кающегося. Ни Толстой, ни утомление не помогли, а «простите» дало мир. И я спокойно пошел к затворнику. Рассказал и о грехах раздражения. Он одобрил мое покаяние перед игуменом, а к другому монаху тоже не посоветовал ходить, лишь бы в сердце покаяться на исповеди.
На другой день я с миром сослужил о. Герману.
Потом, намереваясь в понедельник уезжать, сходил к нему попрощаться. Беседа была недолгая, но мирная. В заключение он подарил мне два красных малых яблочка и еще что-то.
Теперь я стараюсь вспомнить: спал ли я в две последних ночи? Кажется, да. Куда делись блохи, не знаю… Вероятно, внутренний мир преодолел их кусание…
Закончу главу эту последним актом о. Германа. Довольно рано утром я пешком направился к станции. А свой узелок бросил в возок, на котором должен был ехать игумен – провожать княгиню… Погода была тихая, но облачная… Чувствовалось уже приближение осени. На траве была, помнится, свежая роса… На душе было мирно…
Так прошел с полпути. Слышу, сзади тарахтит возок. Оглянулся: впереди – кучер-монах, а сзади игумен с приставом, тоже ехавшим провожать княгиню. Приравнявшись со мною, о. Герман велел остановиться. Потом молча, без слов, коснулся рукой до плеча офицера; и без слов же указал ему на козлы, чтобы он туда пересел. А меня батюшка посадил рядом с собою. Лошадь тронулась опять. Едем. А о. Герман правою рукою обнял меня и ласково поглаживает по спине. Молчим. А я про себя думаю:
– Да, вот два дня назад побил! А теперь ласкаешь? Лучше бы тогда не бил…
Но эти мысли были уже без яда злобы и раздражения.
За нами подъехала и княгиня с сестрами. Подошел поезд. И мы сели. Отец игумен стоял – как всегда беспристрастно. И даже кланяясь княгине, хранил свое обычное внутреннее спокойствие… Конечно, это был святой подвижник, хотя и сурового типа.
С того времени прошло целых 35 лет. Пронеслась революция… Потом вторая война с немцами… Я был в Москве на выборах Патриарха. И тогда встретил одного человека, бывшего монаха в Зосимовой. Он тоже считал батюшку святым. Но говорил о его ласковости и любви.
Обитель просуществовала, кажется, до 1923 года. Отец Герман еще окормлял ее. И предсказал:
– Пока я жив, обитель не тронут. А помру, придется вам всем разойтись.
Так и случилось: буквально в день его погребения монастырь был закрыт. Иноки разошлись – кто куда.
Что будет дальше – Бог весть…
1956-13/XII
Отец Дионисий
Родился он в 1854 г., 1 ноября, в день св. Косьмы и Дамиана, в селе Белицком, что на речке Чопке, на границе Таврической и Екатеринославской губерний. Отец его был крестьянин Вукол Иванович Чудновеч, мать – Мария; дети – Симеон, Даниил, Дамиан – таково было прежнее имя о. Дионисия, – Мария, Марина и Никифор. Семья была религиозная, ходили к утрене и пели. Дамиан рассказывает про себя, что он любил заглядывать в алтарь, чтобы посмотреть, как во время таинства пресуществования сходит на Дары – Дух Святый.
Пришел срок солдатской службы старшему брату Симеону – попросту Семену – но он был уже женат, а второй скончался, и Демьян пошел в солдаты за старшего брата. После службы его, в 1878 г. умерла мать, а в 1879 г. – отец. И Демьян в 1880 г. ушел в Бахчисарайский Успенский скит. Он был как бы в раздвинувшейся горе; восточная сторона была очень крутая, а западная – несколько отлогая. На первой, очень высоко, был городок, когда-то в нем жили караимы – секта евреев; при мне он был совершенно пуст. Жил только сторож этого места, у ворот крепостной ограды. Называется он "Чуфут-Кале".
А вот на противоположной подсолнечной стороне этого города и находится в горе Успенский скит. Вверху был целый ряд пещер, в которых были и храм, и келии для монахов. Может быть здесь и в древние христианские времена был монастырь, потому что весь крымский полуостров принадлежал православным грекам. Но внизу лощин были построены деревянные домики. Средства на это дал известный во второй воловине [века] церковный благотворитель С-в.
Сюда и прибыл Демьян. Игумен принял его охотно, и отвел ему место в пещерах. Спокойно, – такой у него был характер на всю жизнь, – принялся за монашеские послушания. Но вскоре он почувствовал резкие боли в ногах; в пещере было сыро и темно. Не вытерпел этого Демьян и спустился вниз к игумену, жалуясь на ревматизм в ногах и прося дать ему какой-нибудь уголок в деревянных домиках.
