Ступени. Беседы митрополита Антония Сурожского - Митрополит (Сурожский) Антоний (читать хорошую книгу txt) 📗
Перечитывая службу пострига, я с мучительной ясностью вижу, что после пятидесяти лет я еще не приступил к тому, что я обещал когда-то, принимая монашество. Поэтому я буду говорить, что представляет собой монашество, помня, что человек "от слов своих оправдится и от слов своих осудится", но не только от слов, но и от жизни, и что знание вещей только прибавляет нам ответственности и вновь и вновь требует исправления, покаяния, вступления в ту жизнь, которую человек когда-то увидел перед собой и которую он большей частью осуществить не сумел.
Говорить о монашестве в отрыве от размышления о браке невозможно. Это очень важно помнить, потому что некоторым монашество в Церкви представляется как путь особенный и каким-то образом оторванный от самой сущности Церкви, который представляет собой не один из аспектов церковности, а исключение. И это легко себе представить, если задуматься над началом монашества, над тем, как оно зародилось, с чего оно началось. Пока Церковь бывала гонимой, монашества в Церкви не было. Все стояли перед угрозой пыток, смерти, мученичества. Если мы вспомним, что слово, которое мы переводим как мученичество, на греческом языке означает свидетельство: свидетельство, которое может проявляться и в слове, и в красоте жизни, но и в готовности эту жизнь отдать во свидетельство Христу, то легко понять, что, когда прекратились гонения, перед Церковью стал вопрос, как в новых условиях идти героическим, царским путем. Это стало особенно трудно, когда Церковь не только перестала быть гонимой, но была принята Византийской империей, стала верой императора и, значит, всего круга людей, которые следовали его примеру, не всегда следуя его обращению. В то время в Церковь влились толпы людей, которые слегка или с какой-то даже глубиной уверовали во Христа, но которые во время гонений в Церковь не вступали, которые были готовы войти в Церковь, когда она перестала быть путем на Голгофу. Это исторически верно.
Я помню, как отец Георгий Флоровский мне говорил, что, когда кончилось мученичество, началось монашество; что люди героического духа, люди, которые не могли примириться с полумерами, с разжиженным, ослабленным христианством, стали уходить не от мира, не от гонителей, не от язычников, а именно от христианской общины, которая одебелела и перестала быть Телом Христовым, распятым ради спасения мира. Они ушли в пустыню для того, чтобы бороться со злом, которое они видели в себе. Они шли на противоборство с бесовской силой, с человеческой немощью. Они шли в пустыню для того, чтобы остаться лицом к лицу с собой и вместе с этим в себе побеждать зло не только ради себя самих, но побеждать ради всего мира, потому что зло, побежденное в одном человеке, уже уменьшено во всей вселенной. Если человек зажжет хоть малую свечу во тьме вселенной, эта вселенная перестанет быть такой же темной, хотя, может быть, никто этого не замечает, но лучи света пронизывают ее до предела. И вот, монахи уходили в пустыню, стояли перед Богом, углублялись в видение себя самих; и одновременно через молитву, через внутренний подвиг, через постоянное стояние перед живым Богом они познавали все глубже и глубже своего Творца, своего Бога, своего Спасителя; и, познавая Его, видя в Нем беспредельную красоту, совершенную, истинную правду, свет немерцающий, они по контрасту видели себя и смирялись. Смирялись оттого, что, стоя перед лицом Божиим, созерцая Его красоту, они познавали свое недостоинство, и, поклоняясь Богу, одновременно научались предельному смирению.
Но это только один из аспектов проблемы, исторический аспект. Монашество так бы и оставалось личным, частным, исключительным делом, если бы не оказалось выражением сущности церковной. Читая Евангелие и послания апостольские, мы видим, что Церковь – это общество человеческое, которое верой, надеждой, любовью соединено со Христом. Это общество описано в целом ряде мест в образе брачного пира, то есть соединения Бога со своей тварью в ликовании любви Божией и в ликовании человеческой благодарности преклонения пред таким Богом.
Есть и другой образ Церкви, который выражен очень короткими словами: Церковь – это Невеста Христова, готовая идти за Женихом, куда бы Он ни пошел; которая возлюбила Жениха всем своим существом; для которой не существует никого наравне с Возлюбленным. Святой Мефодий Патарский говорит, что, пока человек не возлюбил девушку, он окружен мужчинами и женщинами, когда он кого-то полюбил, у него есть невеста, а вокруг него только люди. Это относится, конечно, не только к отношениям жениха и невесты. Этот путь и есть путь монашеский. Он заключается в том, что некоторые души так возлюбили Бога, что ничего не осталось в мире настолько дорогого, чтобы оторвать их сердце, их мысль, самую жизнь их от Бога, Который их возлюбил всей жизнью и всей смертью Христа. Это люди, которые готовы идти за Господом, куда бы Он ни шел.
Мы знаем путь Христов. Мы знаем, что этот путь – на Голгофу, это путь – на распятие ради спасения мира.
Это очень важно помнить. Распятие монашеское, как и распятие Христово – не личный подвиг о спасении своей собственной, обособленной души, а это подвиг всецерковный, соучастие во спасении мира.
На Валааме лет шестьдесят или семьдесят тому назад жил послушник Николай. Мой духовный, поступивший в те годы в монастырь, его как-то посетил. Он был стариком, больше пятидесяти лет проживший в Валаамском монастыре и так и не ставший монахом, не принявший пострига. И отец Афанасий ему задал вопрос о том, почему же, живя монашеской жизнью, не имея ничего, кроме этой жизни, он не принял пострига. Николай со слезами ему ответил: «Я еще не могу принять пострига, я не научился сострадательному плачу о всей вселенной». Это очень важное слово, потому что слишком легко нам думается, будто монах – это человек, который уходит от всего ради спасения собственной души. Разумеется, и такие бывают монахи. Разумеется, и участие в спасении мира не может пройти мимо спасения собственной души. Какая польза человеку, если он весь мир приобрящет, а душу свою сделает напрасной, жизнь свою сделает напрасной? Но оба пути сливаются в одно.
Если, действительно, монашество и тайна брачного пира представляют собой два неотделимых друг от друга аспекта Церкви, то надо задуматься над тем, что между ними общего и что их разделяет. Когда человек принимает монашеский постриг, первый вопрос, который ему ставится – это вопрос о его готовности, вступив в монастырь, никогда из него не выступать. Речь, конечно, может идти о физическом уходе за пределы монастыря, но здесь имеется в виду что-то гораздо более глубокое. Речь идет о том, что человек не может принимать монашество, не может войти в ту духовную и душевную устойчивость, которая нужна для монашества, если он не понял, что, не найдя Бога здесь, нечего Его искать где бы то ни было. Он Его все равно не найдет, потому что Бог не находится тут или там. Бога находят в глубинах собственной души, когда через молитву, через подвиг, через голод о Боге доходят до самой встречи с Живым Богом. И первое условие, которое ставится монаху – это устойчивость: «пойми, знай, что искать тебе Бога где бы то ни было незачем, если Его здесь для тебя нет, Его нигде нет для тебя. Это значит, что, если твое сердце и твой ум для него закрыты здесь, то ты только закрытое сердце и закрытый ум унесешь в любое место, куда пойдешь в поисках Бога».
Чисто практически это, конечно, относилось к вступлению в ту или другую общину с обязательством оставаться в братском общении и под руководством духовника общины. Но ранние общины не были ограничены стенами монастырей. Это были группы людей, которые собрались вокруг наставника и которые не искали иного. Но для того, чтобы осуществить такое состояние, такую внутреннюю устойчивость, они обязывались к тому, что мы называем монашескими обетами, которые в сущности производны. Они – условия, которые позволяют человеку непоколебимо стоять перед Богом, не ища Его нигде, кроме как в глубинах своей души, которых касается сам Господь. Это обеты: послушание, нестяжание и целомудрие. Эти слова русские, и они нам понятны, обычны, поэтому мы не всегда задумываемся над тем, что за ними на самом деле кроется.
