Гоголь. Соловьев. Достоевский - Мочульский Константин Васильевич (книга жизни TXT) 📗
Сентиментальной повестью "Маленький Герой "завершается творчество Достоевского до каторги. Последнее его слово — утверждение "высокого и прекрасного "в шиллеровском духе. На пороге новой жизни, каторги и ссылки, писатель прощается со своей романтической молодостью. Тургенев в насмешку называл его "Витязь горестной фигуры ". Достоевский подхватывает вызов: его повесть посвящена "витязю "… "маленькому герою ".
Наконец следствие по делу петрашевцев было закончено. Приговор генерал–аудиториата гласил: "Отставного поручика Достоевского за участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского,, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепость на восемь лет ". Государь положил резолюцию: "На четыре года, а потом рядовым ". Но, помиловав приговоренных к смерти заговорщиков, Николай I пожелал, чтобы это помилование было объявлено на площади после совершения обряда казни. В "весьма секретных документах "были предусмотрены все подробности церемонии. Государь лично входил во все детали: размер эшафота, мундир казнимых, облачение священника, эскорт карет, темп барабанного боя, маршрут из крепости на место расстрела, преломление шпаг,, облачение в белые рубахи, функции палача, заковка в кандалы. Три раза менялась инструкция. 22 декабря 1849 года состоялась эта страшная инсценировка смертной казни. В этот же день Достоевский писал своему брату Михаилу: "Сегодня, 22 декабря, нас отвезли на Семеновский штац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться ко кресту, переломили над головами шпаги и устроили нам предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Вызывали по трое, следовательно я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Я успел тоже обнять Плещеева, Дурова, которые были возле и проститься с ними. Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что Его Императорское Величество дарует нам жизнь. Затем последовал настоящий приговор–Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть, — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да, правда! Та голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусства, которая сознала и свыклась с высшими потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мною. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и жалеть, и помнить, а это все‑таки жизнь. On voit le soleil! Ну, прощай брат! Обо мне не тужи… Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь. Но вынесет ли тело,, не знаю…
Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну!…. Нет желчи и злобы в душе моей; хотелось бы так любить и обнять хоть кого‑нибудь из прежних в это мгновение. Это — отрада, я испытал ее сегодня, прощаясь с моими милыми перед смертью… Как оглянусь на прошлое, да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неумении жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, так кровью обливается сердце мое. Жизнь — дар, жизнь — счастье, каждая минута могла быть веком счастья.
Si jeunesse savait! Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце мое в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, все утешение мое! "
Письмо написано через несколько часов после эшафота. Это слова человека, только что видевшего перед собой смер4ть. В письме слышится потрясенность души и радостная взволнЬванность возвращения к жизни. Испытания и страдания ничто, по сравнению с высшей ценностью жизни. "Жизнь–дар, жизнь–счастье ". Достоевский в это мгновение напряженно чувствует божественную тайну бытия, благодать жизни. Этот мистический натурализм лежит в основе его философии. О благодати жизни, которая выше смысла, выше оправдания, говорит и князь Мышкин, и Ипполит в "Идиоте ", и Макар Долгорукий в "Подростке ", и старец Зосима в "Братьях Карамазовых ". Грешники Достоевского спасаются любовью к "живой жизни ". (Раскольников, Карамазов); омертвелые сердца погибают, несмотря на всю их премудрость (Кирилов, Ставрогин). Уходя на каторгу, писатель клянется в верности идеалу своей молодости: религии сердца. Отняты "высшие потребности духа ", искусство, творчество, но "осталось сердце "и "это все таки жизнь "! С благословением жизни соединяется славословие любви; так намечается лейтмотив "экстазов "у Достоевского (Алеша в исступлении любви целует землю). В письме встречается французская фраза: «Оп voit le soleil». Приговоренный к смерти вспомнил произведение Виктора Гюго: «Dernier jour d'un condamne» [112]): «Je veux bien les galeres. Cinq ans de' galeres, et que tout soit dit — ou vingt ans — ou perpetuite avec le fer rouge. Mais grace de la vie! Un format, cela marche encore, cela va et vient, cela voit le soleilb To же выражение: "я вижу солнце "повторяет и осужденный на каторгу Митя Карамазов.
Наконец из письма мы узнаем, что у заключенного было отобрано несколько листков рукописи, черновые планы драмы и романа и оконченная повесть "Детская Сказка ". "Детская Сказка " — первоначальное заглавие "Маленького Героя "; черновые планы драмы и романа пропали.
Эшафот был огромным событием в душевной жизни писателя; жизнь его "переломилась ", прошлое кончилось, началось другое существование, "перерождение в новую форму ". Для осознания всей значительности этого второго рождения понадобились долгие годы. Прошло почти двадцать лет со дня симуляции казни прежде чем Достоевский мог перевести личное переживание на язык художественных форм. В романе "Идиот "князь Мышкин рассказывает о последних минутах приговоренного к расстрелу. В этом описании развиваются мотивы,, намеченные в письме к брату от 22 декабря 1849 года ": драматизируется обстановка казни, углубляется анализ душевного состояния приговоренного и усиливается мистическое чувство жизни.
Вот рассказ князя Мышкина: "Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот и ему был прочитан приговор смертной казни расстрелянием за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но однако–же в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет… Он помнил все с необыкновенной ясностью и говорил, что никогда ничего в этих минутах не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, было врыто три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди* стало быть, ему приходилось идти к столбу в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть… Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный… Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать; ему все хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот, как–же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты уже будет "нечто ", кто‑то иди что‑то, так кто же? Где же? Все это он думал в те две минуты решить! Невдалеке была церковь, 'и вершина собора с позолоченной крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как‑нибудь сольется с ними… Неизвестность «и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, было ужасно: но он говорил, что ничего не было для него в то время тяжелее, как беспрерывная мысль: "что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогд^ каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уже ничего бы даром не истратил! "
