Кровь брата твоего - Хэй Малколм (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .TXT) 📗
Было бы странно утверждать, что проповеди Благочестивого Петра или Св. Бернара могли оказывать сдерживающее влияние на обращенный не по адресу пыл крестоносцев. Представление, что евреи — грубые животные, имело практические следствия. «Когда в 1212 году городской совет Парижа под страхом отлучения от церкви запретил христианским повивальным бабкам принимать роды у евреев, этот акт показал, что евреи официально были признаны менее достойными человеческого сочувствия, чем животные» (103, 1,81).
В широко известной истории Франции, опубликованной в 1901 году Лависсом, есть любопытное упоминание об убеждении Св. Бернара, что евреи — хуже животных: «В душе этого человека (Св. Бернара) гнездились любопытные парадоксы. Мягкость, набожность, доброта, распространяющаяся и на животных, и на евреев (что характерно для эпохи средневековья), сочетались со страстностью…» Эта фраза, повидимому, означает, что средневековые святые были способны любить не только людей, но и животных, и евреев, все же предпочитая при этом евреям животных. Для Леона Блуа мысль, что кто-нибудь может любить евреев больше, чем животных, и даже вообще любить их, казалась абсурдной. «Строго говоря, я хорошо знаю, — писал он в книге, которую считал своим лучшим произведением, — что выражение „наши братья“ применимо к евреям лишь в таком же смысле, как оно применимо к растениям или животным… Но любить евреев как таковых — против этого восстает сама природа. Такая любовь — чудесный избыток высшей святости или совершенно нереальной религиозности» (28, 42).
В 12 веке не только евреев стоило упрекать в том, что «их глаза были покрыты пеленой». Безразличие Св. Бернара к жизни и литературе вне его собственных церковных интересов было таким же, как у большинства других церковников его времени. Тем не менее трудно поверить, что он ничего не знал о высоком уровне культуры, достигнутом евреями в Испании, где им все еще позволялось жить более или менее так же, как и другим людям. Св. Бернар определенно должен был слышать о Габироле *26, чья слава была повсеместной, хотя, возможно, ему и не было известно, что Габироль был евреем.
Монахи Клерво и Клюни были бы удивлены, узнав, что главное стремление этого еврейского поэта и философа (известного в христианских странах как Авицеброн) — не прибыль, а мудрость:
Как откажусь я от мудрости?
Я заключил с ней завет.
Она — моя мать, а я ее возлюбленный сын;
Она обвила мою шею своими драгоценностями.
Сброшу ли я эти славные украшения?
Пока моя жизнь принадлежит мне,
дух мой будет стремиться В ее небесные высоты.
Я не успокоюсь, доколе не найду ее истоков *27.
Св. Бернар, возможно, никогда не слышал имени своего современника Иехуды ха-Леви *28. В 12 веке во Франции лишь немногие ученые знали еврейский язык, а монахам Клерво было запрещено изучать этот язык у евреев. Поэтому вряд ли кто-нибудь мог обучить их, кроме Абеляра, который немного знал иврит, и Элоизы *29, которая, как говорили, читала на иврите так же свободно, как на латыни. Более того, цистерцианским монахам запрещалось читать или писать стихи. Правда, Св. Бернар сделал исключение для себя и сложил несколько гимнов, не имеющих, впрочем, литературной ценности.
Иехуда ха-Леви родился в Толедо в 1086 году, в то время, когда евреи могли жить там спокойно. На протяжении многих лет он занимался врачеванием в своем родном городе, а достигнув 50 лет, отправился морским путем в страну Израиля. Все, что следует знать о его жизни, любви к Богу, непоколебимой вере в божественную справедливость, выражено в его стихах с таким величием и простотой, которые до тех пор можно было найти только в библейских псалмах. Его «Песнь к Сиону» стала частью еврейской литургии и на протяжении столетий читалась в синагогах:
Сион, неужто ты не спросишь
О судьбах узников твоих,
Которых вечно в сердце носишь
Среди просторов мировых?
Во всех концах чужого света
Ночами чудишься мне ты,
Прими из дальних мест приветы
И мир от пленников мечты,
Чьи слезы горькие врастают
В твои зеленые холмы
Росой Хермона и блистают,
Тоскою сладкою полны *30.
Иехуда ха-Леви не просто летописец бедствий, меланхолически оплакивающий несчастную судьбу народа Израиля. Он — пророк, сказавший своему народу слова, которые тот помнил в мрачнейшие периоды страданий, помнил в лагерях послевоенной Европы, где содержались люди, пережившие нацистский режим, бездомные, лишенные отечества, накануне дня долгожданного возвращения в Эрец-Исраэль:
О Сион, вершина красоты! На тебе почивают любовь и нега С древних времен, и души твоих спутников доныне неотрывны от тебя. Они рады твоему благополучию, они скорбят о твоем запустении, Они оплакивают твои руины. Это они в темнице плена тоскуют по тебе, обращаясь в молитве, Где бы они ни находились, к твоим вратам. Твои многочисленные стада, изгнанные и рассеянные По холмам, не забыли твоей овчарни.
Евреев, перенесших пытку долгих лет нацистской диктатуры, поддерживала надежда, вера и любовь к Сиону, которую они разделяли с Иехудой ха-Леви, а не, как утверждают некоторые из их врагов, надежда на то, что их освободят и позволят отправиться в Америку «делать деньги»:
Они спрашивают о пути к Сиону, они молятся, обратив к нему лицо, Дети, изгнанные из его пределов, но не снявшие с себя своего украшения, Того прекрасного украшения, за которое их восхваляют, за которое их убивают, Сокровища, полученного на Хореве *31, которым они сильны и горды.
Несущие иго рабства, они не перестанут взывать к Тебе, Доколе Ты не положишь конец нашему рабству и не дашь утешение опустошенной земле.
20 января 1947 года еврейский иммиграционный чиновник, посетивший лагеря для перемещенных лиц в Европе, заявил в Гиват-Бреннере *32 в Израиле, что большинство уцелевших — религиозные евреи и сионисты. Один из них сказал: «Я три года жил, питаясь помоями, и единственное, что поддерживало во мне жизнь, — моя сионистская надежда».
Мужчины и женщины с выжженным на руке лагерным клеймом, освобожденные союзными армиями, однако еще три года содержавшиеся за колючей проволокой, не нуждались, вопреки утверждениям одного английского еженедельника, в «сионистской пропаганде», чтобы обрести «эмоциональную причину» для решения ехать в Палестину *33.
Они были воодушевлены «пропагандой», продолжавшейся среди евреев диаспоры многие столетия. Ха-Леви оставил свою прибыльную медицинскую практику в Толедо «по эмоциональным причинам». Согласно легенде, вскоре по прибытии в страну Израиля он был убит арабским всадником; обратив предсмертный взор на развалины Иерусалима, он повторил последние строки своей «Песни к Сиону»:
Как счастлив тот, кто ждет и верит
В твой наступающий рассвет,
Как счастлив тот, кто в этот берег
Навек впечатает свой след.
И кто, ведомый древним кличем,
Узрит, добытые в бою,
Твое забытое величье
И юность древнюю твою *34.
Склонности этого «вероломного» еврея не были склонностями к наживе, и его стихи содержат множество идей, которые Св. Бернар не мог бы назвать грубыми или низкими:
Господь, вот пред Тобою все мое желание, Которое, увы, я не могу изречь. Молю Тебя я об одном мгновении благосклонности, а затем я готов умереть. О если бы была удовлетворена моя мольба! О если бы мог я вручить Тебе остаток моего духа! Тогда я смог бы уснуть, и мой сон был бы сладок. От Тебя вдали я живу, постоянно умирая, Когда же я с Тобой, я жив, хотя и должен умереть.
Этот «чудовищный зверь», этот еврей, «грубое животное», извлеченное из логова и выставленное на осмеяние на арене мирового амфитеатра, было способно в своих стихах несколько возвыситься над животным и, вопреки утверждению Св. Бернара, буква закона не была единственной пищей для «его надменного ума»:
