Небесные овации - Лукадо Макс (полная версия книги TXT) 📗
«Я предпочитаю быть жизнерадостной, — говорит она. — Много лет назад я уже
знала, что от меня практически не зависят моя профессиональная карьера, обстоятельства собственной жизни и даже счастье. Но я знала, что я могу решать, оставаться ли мне жизнерадостной».
* * *
— Мы молились об исцелении. Бог не дал нам его. Но Он благословил нас.
Глин говорит медленно. Отчасти из-за убежденности. Отчасти из-за болезни. Ее
муж Дон сидит на стуле рядом с ней. Мы втроем собрались, чтобы составить план
похорон — ее похорон. И теперь, когда песнопения выбраны и все распоряжения
сделаны, Глин говорит:
— Он дал нам силы, о которых мы и не ведали.
— Он дал их, когда они нам понадобились, не раньше, — слова ее звучат глухо, но
отчетливо. Глаза ее увлажнились, но в них уверенность.
Я задумываюсь, что было бы, если бы мне пришлось расставаться с жизнью в
сорок пять лет. Я задумываюсь, каково мне было бы прощаться с детьми и с женой. Я
задумываюсь, каково мне было бы стать свидетелем собственного умирания.
— Бог даровал нам в наших страданиях умиротворенность. Он все время
укрывает нас. Даже когда мы теряем голову, Он здесь.
Прошел год с тех пор, как Глин и Дон узнали о ее болезни, — это боковой
амиотрофический склероз, или болезнь Лу Герига. Причины ее и способы лечения
остаются загадкой. Но не исход. Постепенно сила и подвижность мышц уходят, у
человека сохраняются только разум и вера.
Именно проявления разума и веры Глин дали мне осознать, что происходит нечто
большее, нежели составление плана похорон. Я смотрю на священные жемчужины, добытые Глин из бездны отчаянии.
— Любую трагедию мы можем превратить либо в камень преткновения, либо в
ступеньку для подъема...
— Надеюсь, это не принесет мучения моим близким. Надеюсь, я стану примером
того, что Бог и в лучшие наши времена, и в худшие ждет от нас веры. Ведь если мы не
верим, когда нам трудно, значит мы вообще не верим.
Дон держит ее за руку. Он утирает ее слезы. Он утирает свои слезы.
«Кто они? — спрашиваю я сам себя, глядя, как он прикасается платком к ее щеке.
— Кто они, если на берегу реки жизни могут смотреть вдаль с такой верой?»
Это был момент торжественный и щемящий. Я говорил мало. Самонадеянность
неуместна в присутствии того, что свято.
* * *
— У меня есть все, что нужно для счастья, — сказал Роберт Рид.
7
«Поразительно», — подумал я.
Руки его скрючены, а ноги бездвижны. Он не в состоянии сам вымыться. Он не в
состоянии сам поесть. Он не может сам почистить себе зубы, причесаться, натянуть
на себя подштанники. Рубашки у него на «липучках». Его речь замедленна, словно
звучание сильно изношенной аудиокассеты.
У Рида — церебральный паралич.
Болезнь не позволяет ему водить машину, кататься на велосипеде, даже сходить
прогуляться. Но она не помешала ему окончить школу, а затем — Христианский
университет в г. Абилин, где он специализировался на латыни. Церебральный паралич
не мешает ему преподавать в колледже Сент-Луиса и не удержал от пяти
миссионерских поездок за границу.
И болезнь Роберта не воспрепятствовала ему стать миссионером в Португалии.
Он поехал в Лиссабон — один — в 1972 году. Там он снял номер в гостинице и
принялся учить португальский. Роберт познакомился с владельцем кафе, который
стал кормить его с ложечки в часы затишья, и нашел учителя, помогшего освоить
язык.
Роберт ежедневно располагался в парке, где раздавал брошюры о Христе. За
шесть лет он привел к Господу семьдесят человек, одна из которых, Роза, стала его
женой.
Недавно я слышал его проповедь. Я видел, как его внесли в инвалидной коляске
на помост. Я видел, как ему положили на колени Библию. Я видел, как он
непослушными пальцами перелистывал страницы. И я видел, как слушатели утирали с
глаз слезы восторга. Роберт мог бы взывать к их симпатии или жалости, но он повел
себя диаметрально противоположно. Воздевая скрюченную руку, он хвалил свою
жизнь
— У меня есть все, что нужно для счастья.
Рубашки у него держатся на «липучках», но его жизнь держится на радости.
* * *
Никакой другой человек не имел столько оснований для скорби — и все же
никакой другой человек не был таким жизнерадостным.
Его первым домом был дворец. Великое множество слуг находилось в полном его
распоряжении. Щелкнув пальцами, он мог менян, ход истории. Имя его было
прославленным и превозносимым. Он обладал всем — богатством, властью, почетом.
А потом у него не осталось ничего.
Исследователи до сих пор сидят в раздумьях над этим событием. Историки бью к
я над попытками объяснить его. Как мог царь в одно мгновенье потерять все?
Только что он был монархом, и вот он стал нищим.
Постелью ему в лучшем случае служила одолженная на время циновка, — а чаще
просто земля. В его скитаниях у него не было денег на транспорт, даже самый
простой, ведь он жил только на подаяния. Иногда он бывал так голоден, что жевал
зерна из колоска или сорванный с дерева плод. Он изведал уличный холод и
проливные дожди. Он знал, каково это — когда у тебя нет своего угла.
8
На полах в его дворце не найти было и пятнышка — теперь он жил среди
отбросов. Он не знал, что такое недомогание — теперь же его со всех сторон
окружали болезни.
В его царстве перед ним благоговели — теперь над ним издевались. Однажды
соседи попытались его линчевать. Кое-кто называл безумным. Родственники уже
почти было решили держать его дома взаперти и не выпускать.
Если кто над ним и не смеялся, то лишь потому, что предпочитал его цинично
использовать. Им нужны были зрелища. Им нужны были фокусы. А он стал сенсацией.
Такие люди хотели, чтобы его видели в их обществе — пока он не вышел из моды. А
потом они решили убить его.
Его обвинили в преступлении, которого он не совершал. Свидетелям заплатили за
ложь. Суд стал фальсификацией. Сторона защиты на нем вообще отсутствовала.
Судья, преследуя чисто политические цели, вынес ему смертный приговор.
Его убили.
Он уходил из жизни так же, как пришел в нее — без гроша. Похоронили его в
чужом склепе, за похороны заплатили друзья. Хотя некогда он обладал всем, в день
смерти у него не оказалось имущества.
Он должен был бы чувствовать себя несчастным. Он должен был бы горевать. У
него были все основания кипеть от злости и возмущения. Но ничего такого с ним не
происходило.
Он оставался жизнерадостным.
Ворчуны не привлекают последователей. Люди шли за ним, куда бы он ни
направился.
Дети не любят сердитых взрослых. К нему же малышня так и льнула.
Люди не приходят, чтобы выслушивать печальные повести. На его проповеди
собирались толпы.
Почему? Потому что он был жизнерадостным. Он оставался жизнерадостным в
своей нищете. Он оставался жизнерадостным, когда от него все отвернулись. Он
оставался жизнерадостным, когда его предали. Он оставался жизнерадостным, даже
когда был прибит к пыточному кресту шестидюймовыми римскими гвоздями.
В Иисусе воплощена непреходящая радость. Радость, отказывающаяся сгибаться
под суровыми ветрами трудных времен. Радость, которая противостоит боли.
Радость, корни которой глубоко уходят в основания вечности.
Видимо, у Него научилась этому Беверли Силлс. Наверняка у Него научились
этому Глин Джонсон и Роберт Рид. И у Него же можем научиться этому и мы.
Что это за радость? Что это за веселье, которое только знай себе подмигивает
всяческим напастям?
Что это за птица, что поет о солнышке еще до рассвета? В чем источник такой
безмятежности вопреки всем страданиям?
