Заратустра: Танцующий Бог - Раджниш Бхагаван Шри "Ошо" (чтение книг TXT) 📗
Там, где есть великий созидатель, толпа чувствует себя глубоко оскорбленной его превосходством. И в своем ничтожестве она готова мстить во имя морали, во имя культуры, во имя религии — все это фальшивые предлоги, ибо Сократ не разрушал культуру, не разрушал нравственность молодежи, не уничтожал религию.
Напротив, люди, подобные Сократу — основатели религиозности, истинной культуры, подлинной морали. Но он задевает маленького человека. Он слишком высок, и его присутствие постоянно напоминает, что вы ниже.
В Индии есть поговорка: «Верблюды не любят приближаться к горам» — вот почему они выбрали жизнь в пустыне, где они — горы. Рядом с горой верблюд будет чувствовать ее превосходство. Чтобы не чувствовать униженности, нужно убрать горы и создать пустыни. Жизнь очень сложная штука.
Коммуна саньясинов в Америке находилась в пустыне. Эта пустыня продавалась пятьдесят лет, и никто не покупал ее — на что вам пустыня? Нам нужна была большая территория как раз для того, чтобы быть подальше от толпы маленьких людей; и эта пустыня прекрасно подходила, поскольку ближайший американский город располагался в двадцати милях. Но чем мы так досадили Америке?
Я не ездил по Америке, я не подговаривал людей против кого-нибудь. Мои люди были настолько заняты созданием коммуны, радостью собственной жизни — это была умеренная бедность, никто не надеялся на сверхбогатство, было достаточно просто выжить. Но даже пустыню мы заставили обеспечивать наше существование.
Мы производили достаточно для пяти тысяч человек и еще тысяч других людей, приезжающих и уезжающих каждый месяц; плюс двадцать тысяч людей на каждом празднике. Мы не наносили Америке абсолютно никакого вреда.
Но проблема была в том, что само существование коммуны начало создавать у политиков комплекс неполноценности — ведь им и за пятьдесят лет не удалось сделать того, что мы сделали за пять. И у нас не было никаких средств, кроме разума и трудолюбия. Но мы вложили в это свои сердца, и даже пустыня стала нам сочувствовать. Она зазеленела, она превратилась в оазис.
Проблемой стал наш успех: если бы мы потерпели неудачу, мы остались бы в Америке. Если бы мы проиграли, эти политики решили бы, что все очень хорошо. Они могли бы говорить друг другу: «Мы знали, что из этой пустыни ничего не получится».
Но наш успех стал поражением: мы победили, и наш успех становился все больше и больше, и политики очень сильно испугались. Чего они испугались? — Испугались своего же комплекса неполноценности.
Они уничтожили коммуну и вернули пустыню. То, что мы превратили в оазис, теперь снова стало пустыней, — и они счастливы. Странная логика; но не такая уж странная, если вы посмотрите глубже. Я следил за всем этим процессом: политики, ставшие великими — только за то, что они были против коммуны, весь Орегон поддерживал их — если бы они спросили меня, я бы дал им совет: «Наше существование здесь абсолютно необходимо для того, чтобы вы оставались у власти. В тот день, когда мы исчезнем, исчезнете и вы».
Но чтобы понять это, нужно быть очень разумным. Два человека, управляющий Атьи и генеральный прокурор Фронмейер, стали в Америке притчей во языцех только потому, что пытались любым способом уничтожить коммуну.
Им это удалось. У них была власть, и за ними стояли все маленькие люди с их жаждой мести. Но поскольку коммуна разбита, управляющий Атьи, больше не управляющий — его сместили, и генеральный прокурор Фронмейер, больше не генеральный прокурор — его сместили. Они жили на нашей крови. Маленькие люди поддерживали их, потому что они были против нас. Теперь они бесполезны. Должно быть, они раскаиваются в том, что сделали.
Они уничтожили не коммуну — самих себя.
И вы можете посмотреть на месть. Всего несколько дней назад один саньясин ездил узнать, как там обстоят дела, и он рассказывал мне: «Я не мог поверить своим глазам. Они уничтожили коммуну. Все саньясины уехали, их заставили уехать. Но наш символ — две птицы — остался там, потому что он запечатлен в мраморе».
Он не мог поверить в мстительность людей. Они расстреляли этих птиц! Теперь в этих птицах пули; они не могут вынести даже этот символ. Эти птицы не живые, они напрасно потратили пули.
Но вы можете понять, как они жаждут мести.
Когда ты снисходителен, они все равно чувствуют твое презрение и возвращают тебе благодеяние твое, уязвляя тайком.
Молчание гордости твоей всегда им не по вкусу: но они ликуют, когда бываешь ты настолько скромным, чтобы стать тщеславным...
Разве не замечал ты, как часто они делались безмолвными, когда ты подходил к ним, и как силы покидали их, словно дым от угасающего костра?
Да, друг мой, укором совести являешься ты для ближних своих: ибо недостойны они тебя. Потому они ненавидят тебя...
Девяносто девять и девять десятых процентов — маленькие люди, а великий человек встречается лишь изредка. Но весь прогресс, вся эволюция и все, что есть в жизни и мире прекрасного, создается именно этими великими людьми, которых можно сосчитать по пальцам.
Маленький человек не внес ничего. Он — просто лишний груз.
Я хотел бы, чтобы мои люди не были маленькими, не были тяжестью, но были бы творцами, созидателями, делающими жизнь чуточку прекраснее, сочнее, делающие ее немного более любовной, музыкальной.
Заратустра прав, когда говорит: «Я могу поверить только в такого Бога, который умеет танцевать».
Я хотел бы добавить: «Если вы умеете танцевать, вы сами можете стать Богом».
... Так говорил Заратустра.
