Преступники и преступления. Женщины-убийцы. Воровки. Налетчицы - Корец Марина Александровна
ПОКУШЕНИЕ НА ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТА
24 января 1878 года молодая петербургская особа Вера Засулич выстрелила из револьвера в градоначальника генерал-адъютанта Ф. Ф. Трепова. Девушка даже не попыталась скрыться, а просто отбросила еще дымящийся револьвер в сторону и покорно отдалась в руки охранника, который яростно начал ее душить. Спасла террористку набежавшая толпа зевак, оттеснившая услужливого майора и отдавшая Засулич в руки полиции. Уголовное дело юной Засулич стало едва ли не самым известным в истории российского присяжного судопроизводства. После блистательной защитной речи адвоката Александрова подсудимая была полностью оправдана и освобождена из-под стражи.
В обвинительном заключении поступок Засулич квалифицировался как покушение на убийство с заранее обдуманным намерением, хотя в глаза бросалась явно политическая подоплека. Несмотря на общеуголовную трактовку дела, Вера вошла в историю России как непримиримый борец с самодержавием. Кем же была сама жертва? Суровый питерский градоначальник Трепов якобы являлся внебрачным сыном Николая I. Он слыл не только непредсказуемым самодуром, но и неудачником. Трепов то и дело страдал от рук воинствующих революционеров. В 1860 году Трепов, еще будучи обер-полицмейстером, активно включился в разгон варшавской демонстрации. Из толпы внезапно вылетел булыжник и едва не раскроил полицмейстеру голову. Окровавленного Трепова унесли с поля брани. Кто же все-таки запустил камнем, установить не смогли. Когда внебрачный царский отпрыск дослужился до начальника округа корпуса жандармов, с ним вновь случилась неприятная и болезненная история. Во время очередной стычки с бойкой радикальной молодежью чей-то топор вклинился в череп Трепова. После чего Трепов едва не был списан по инвалидности на тихий гражданский берег.
31 марта 1878 года Петербургский окружной суд начал слушать уголовное дело Веры Засулич. Адвокат П. А. Александров оказался как никогда многословен и красноречив. Вот некоторые выписки из его выступления:
«Вера Засулич семнадцати лет, после того как она выдержала с отличием экзамен на звание домашней учительницы, вернулась в дом матери. Старуха мать ее живет здесь, в Петербурге. В небольшой сравнительно промежуток времени семнадцатилетняя девушка имела случай познакомиться с Нечаевым и его сестрой. Познакомилась она с ней совершенно случайно, в учительской школе, куда она ходила изучать звуковой метод преподавания грамоты. Кто был такой Нечаев, какие его замыслы, она не знала, да тогда еще и никто не знал его в России; он считался простым студентом, который играл некоторую роль в студенческих волнениях, не представлявших ничего политического…
По просьбе Нечаева В. Засулич согласилась оказать ему некоторую, весьма обыкновенную услугу. Она раза три-четыре принимала от него письма и передавала их по адресу, ничего, конечно, не зная о содержании самих писем. Впоследствии оказалось, что Нечаев — государственный преступник, и ее совершенно случайные отношения к Нечаеву послужили основанием к привлечению в качестве подозреваемой в государственном преступлении по известному нечаевскому делу. Двух лет тюремного заключения стоило ей это подозрение. Год она просидела в Литовском замке и год в Петропавловской крепости. Это были восемнадцатый и девятнадцатый годы ее юности…
Годы юности по справедливости считаются лучшими годами в жизни человека; воспоминания о них, впечатления этих лет остаются на всю жизнь. Недавний ребенок готовился стать созревшим человеком. Жизнь представляется пока издали своей розовой, обольстительной стороной, без мрачных теней, без темных пятен. Легко вообразить, как провела Засулич эти лучшие годы своей жизни, в каких забавах, в каких радостях провела она это дорогое время, какие розовые мечты волновали ее в стенах Литовского замка и казематах Петропавловской крепости. Полное отчуждение от всего, что за тюремной стеной. Два года она не видела ни матери, ни родных, ни знакомых. Изредка только через тюремное начальство доходила весть о них, что все, мол, здоровы. Ни работы, ни занятий. Кое-когда только книга, прошедшая через тюремную цензуру. Возможность сделать несколько шагов по комнате и полная невозможность увидеть что-либо через тюремное окно.
Отсутствие воздуха, редкие прогулки, дурной сон, плохое питание. Человеческий образ видится только в тюремном стороже, приносящем обед, да в часовом, заглядывающем время от времени в дверное окно, чтобы узнать, что делает арестант. Звук отворяемых и затворяемых замков, бряцанье ружей сменяющихся часовых, мерные шаги караула да уныло-музыкальный звон часов Петропавловского шпица. Вместо дружбы, любви, человеческого общения — одно сознание, что справа и слева, за стеной такие же товарищи по несчастью, такие же жертвы несчастной доли.
В эти годы зарождающихся симпатий Засулич, действительно, создала и закрепила в душе своей навеки одну симпатию — беззаветную любовь ко всякому, кто, подобно ей, принужден влачить несчастную жизнь подозреваемого в политическом преступлении. Политический арестант, кто бы он ни был, стал ей дорогим другом, товарищем юности, товарищем по воспитанию. Тюрьма была для нее alma mater, которая закрепила эту дружбу, это товарищество. Два года кончились. Засулич отпустили, не найдя даже никакого основания предать ее суду. Ей сказали: „Иди“— и даже не прибавили: „И более не согрешай“, потому что прегрешений не нашлось, и до того не находилось их, что в продолжение двух лет она всего только два раза была спрошена и одно время серьезно думала, что она совершенно забыта.
„Иди“. Куда же идти? По счастью, у нее есть куда идти — у нее здесь, в Петербурге, старуха мать, которая с радостью встретит дочь. Мать и дочь были обрадованы свиданием; казалось, два тяжких года исчезли из памяти. Засулич была еще молода — ей был всего двадцать первый год. Мать утешала ее, говорила: „Поправишься, Верочка, теперь все пройдет, все кончилось благополучно“. Действительно, казалось, страдания излечатся, молодая жизнь одолеет и не останется следов тяжелых лет заключения.
Была весна, пошли мечты о летней дачной жизни, которая могла казаться земным раем после тюремной жизни; прошло десять дней, полных розовых мечтаний.
Вдруг поздний звонок. Не друг ли запоздалый? Оказывается, не друг, но и не враг, а местный надзиратель. Объясняет (он) Засулич, что приказано ее отправить в пересыльную тюрьму.
— Как в тюрьму? Вероятно, это недоразумение, я не привлечена к нечаевскому делу, не предана суду, обо мне дело прекращено судебной палатой и правительствующим Сенатом.
— Не могу знать, — отвечает надзиратель, — пожалуйте, я от начальства имею предписание взять вас.
Мать вынуждена отпустить дочь. Дала ей легкое платье, бурнус и сказала: „Завтра мы тебя навестим, мы пойдем к прокурору, этот арест, очевидно, недоразумение, дело объяснится, и ты будешь освобождена“. Проходит пять дней, а В. Засулич сидит в пересыльной тюрьме с полной уверенностью скорого освобождения.
Возможно ли, чтобы после того, как дело было прекращено судебной властью, не нашедшей никакого основания в чем бы то ни было обвинять Засулич, она, едва двадцатилетняя девица, живущая у матери, могла быть выслана и выслана только что освобожденная после двухлетнего тюремного заключения. В пересыльной тюрьме навещают ее мать, сестра; ей приносят конфеты, книжки; никто не предполагает, что ее могут выслать, и никто не озабочен приготовлениями к предстоящей высылке.
На пятый день задержания ей говорят:
— Пожалуйте, вас сейчас отправят в город Крестцы.
— Как отправят? Да у меня нет ничего для дороги. Подождите по крайней мере, дайте мне возможность дать знать родственникам, предупредить их. Я уверена, что тут какое-то недоразумение. Окажите мне снисхождение, подождите, отложите мою отправку хоть на день, на два, я дам знать родным.
