Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг. - Квитка Андрей
Только что спустили с нашей горы орудия и зарядные ящики, как шесть гранат разорвались одновременно над тем местом, где она стояла, и взбуравили всю землю вокруг. Вспомнил я о своем коне и обрадовался, что не выехал на одном из приведенных из России. Если бы моего коня не увели артиллеристы, то от него осталось бы, вероятно, не много.
Неприятельские цепи подошли к реке и стали переправляться; тогда рядом со мною раздалась команда и пошла пальба по всей линии. Я жалел, что крупный дождь, ливший все время боя, помешал мне снять фотографию солдат, лежавших в цепи возле меня. На их лицах можно было проследить все, что они чувствовали, что их беспокоило и волновало: вначале любопытство брало верх над тревожным состоянием, но по мере того, как неприятель приближался, смех и шутки прекратились, одни были сосредоточены, другие, видимо мучились ожиданием чего-то неведомого, страшного, наносящего смерть и увечья, совершенно беззаботных или кажущихся таковыми было немного; я опять взглянул на них, когда на наш огонь стали отвечать японцы, и пули целым роем пролетали около них, бороздя землю, срезая ветви кустарников и жалобно завывая при рикошете: совершенно изменилось выражение лиц, они жадно впивались глазами в наступающего противника и выпускали пулю за пулей с тем ожесточением, с каким бьют в драке кулаком. Беспокойства о том, что ожидало их, более не заметно, все работали дружно, забыв о личности. Один офицер, который перед боем говорил своей цепи: «Разомкнись больше, чего вылезаете из кустов, держи голову ниже», – мне казалось, немного нервничал; может быть, это было предчувствием, что этот день для него даром не пройдет; через час его пронесли на носилках, и я слышал потом, что его рана была опасная.
Я заметил, что японцы выслали на наши фланги обходящие части, около роты каждая, и передал об этом офицеру, командовавшему в цепи, посоветовав ему занять седловину сопки вправо и позади нас, так как, вероятно, там был перевал и туда будет направлен обход японцев. Рота, обходившая наш левый фланг, была встречена огнем стрелков, залегших внизу против входа в ущелье.
Получено приказание отступать, и я поспешил убраться. Простился я с ротою, при которой находился во время боя, так как она была оставлена на позиции для прикрытия отступавших. Солдаты смеялись, когда я им сказал, что сам перехожу в отступление. Пошел я искать лошадь. Седловина, где стояли наши пушки, была изрыта снарядами; мне казалось, что я признал куст, к которому привязал лошадь, но ее не было видно нигде; вероятно, артиллеристы увели ее при отвозе зарядных ящиков. Спустился я в лощину и спросил у одного солдата, не видал ли он чалой лошади на горе, где стояла батарея. «А вот она», – сказал он; я оглянулся и увидел лошадь светлой масти, похожую на мою, в том же месте, откуда я только что пришел. Опять пришлось лезть на гору, где бедный «голубок», как его прозвали мои вестовые, так запутался в кустах, что я с большим трудом его высвободил. Он был в мыле и дрожал всем телом; удивительно, что уздечка не оборвалась. Кусты кругом были срезаны снарядами, как подкошенные, а на чалом не было видно ни одной царапины. На гребне горы наша цепь стреляла теперь пачками; вероятно, неприятель уже лез на нее, и долго держаться там было невозможно. Я продолжал «отступление», внизу в долине последним оставался подполковник Толстой. Он нес неразорвавшуюся японскую шрапнель; немного далее медленно отходил начальник отряда генерал Греков и ротмистр Сафонов [51], художник и корреспондент. Генерал Греков сказал мне: «Вы видели, сколько их, по меньшей мере, бригада с двенадцатью орудиями, разве мог я удержать их с одним полком и горной батареей, которая не могла состязаться с неприятельской». Судя по протяжению линии огня, по силе цепей и части виденных резервов, должно было быть не менее 6 или 8 батальонов, а так как стреляло две батареи с разных позиций и давали залпы по шести гранат сразу, то можно было утверждать, что у японцев было не менее двенадцати орудий.
Подошли мы к прежнему биваку. Все торопились уходить, два батальона уже вытянулись по ущелью, обоз ушел раньше. Неизвестно, почему были оставлены в куче свернутые в трубку и перевязанные ремнем шинели для надевания через плечо; вероятно, это были шинели тех, которые дрались впереди, но отчего их не захватил обоз? Как это никто не догадался, что трудно будет людям, утомленным боем, навьючить на себя и потащить эту тяжелую ношу в знойный день?
Усердно работал Красный Крест: перевязано было много раненых и ожидалось немало с передовой линии. Не хватало носилок, было предложено снять с носилок и похоронить здесь же изувеченных в Саймацзах двух солдат. Копать могилу не было времени, их просто обложили камнями, утешая себя тем, что мы скоро вернемся назад и тогда их похороним, как следует. Солдаты спешили уйти, офицеров не было, врачей никто не слушал, и некому было нести перевязанных раненых. Толстой ругался, хватал солдат и чуть не силою заставлял их остановиться и взяться за носилки. Сколько раз приходилось видеть эту картину: наши солдаты дрались иногда превосходно, но когда начинали отступать, то им удержу не было, все торопились уйти поскорей и подальше. Это заметил также один корпусный командир не только по отношению солдат, но даже и начальников.
Перестрелка, остановившаяся на короткое время, вдруг опять возобновилась с большею силою, и выстрелы раздавались звучнее, пули стали долетать до нас; это уже стреляли японцы, выбившие арьергард с боевой позиции.
Все встрепенулось; еще поспешнее стали собирать свой скарб и уходить прибывавшие спереди солдаты. Казаки-аргунцы вскочили на лошадей и поскакали назад. Толстой крикнул на них: «Стой, что это за безобразие!» Кто не успел удрать, должен был придержать коня, скрепя сердце.
Подошли последние люди отступавшего арьергарда, и с ними отошли врачи и санитары Красного Креста, самоотверженно работавшие, невзирая на опасность.
По инициативе одного из ротных командиров арьергарда, для прикрытия отступления отряда две роты залегли в сухом русле речки, образовавшем естественный окоп.
Начальник охотничьей команды просил Толстого занять выдающийся в долину мысок, представляющий выгодную позицию для обороны, чтобы прикрыть отступление двух рот, оставшихся впереди; обращались все к нему, хотя он не был начальником арьергарда, потому что других штаб-офицеров отряда здесь не было.
Японцы преследовали нас довольно упорно до четырех часов пополудни.
У подножия Сыгоулина был сделан привал, чтобы пропустить обоз и двуколки с ранеными. Дорога была убийственная; у кого ноги были целы, те вылезали из двуколок и тащились, упираясь на срубленные сучья. Солдат, раненный в грудь и подбородок, издавал какой-то хриплый звук; стон, а изредка жалобный крик вырывался при сильном толчке о камни, усеявшие поток, протекавший посреди дороги.
После раненых переправился через Сыгоулин генерал Греков и остановился внизу около фанзы, пропуская мимо себя все части и благодаря за службу. В этом месте дорога раздваивалась: налево шла дорога на Фыншуйлин и Ляоян, направо – на Сяосырь и Цзянчан. Я просил разрешения генерала Грекова отправиться к месту своего служения; он мне поручил передать словесно генералу Ренненкампфу о ходе боя, так как я был очевидцем всего происходившего.
Отряд отступал на Фыншуйлинский перевал и снимал все посты летучей почты. Ввиду ожидавшегося наступления японцев сегодня ночью или завтра с утра, а также усилившейся деятельности хунхузов, генерал приказал мне снять посты летучей почты до Сяосыря, а командир аргунской сотни, содержавшей посты, уходя к Фыншуйлину, просил меня не останавливаться на ночлег, а идти прямо на Сяосырь, так как, по его сведениям, большая партия хунхузов собиралась напасть на слабые посты, разбросанные на расстоянии двенадцати-пятнадцати верст друг от друга, в глухих местах, окруженных лесистыми горами, где преимущество было бы на стороне хунхузов.
С поста у Манзяпуцзы к нам присоединилось девять казаков-аргунцев, и мы тронулись в путь в половине девятого.
