Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943 - фон Эрнстхаузен Адольф
Мостки для переправы, переброшенные с одного на другой крутой берег разлившейся реки, больше всего напоминали качающийся мост из лиан в тропическом лесу, который мне приходилось видеть только на картинках. Подобно легкой паутинке парил он над бушующей рекой, пропадая по берегам между толстыми стволами деревьев и в густом кустарнике: только два натянутых троса, между которыми были настелены с промежутками и закреплены поперечные планки, где одновременно мог передвигаться только один человек. Еще два троса образовывали по двум сторонам поручни. Под ногами идущих по этому мосту людей конструкция начинала раскачиваться, так что было нелегко сохранять равновесие с тяжелым грузом за плечами. Эта переправа, как и все наше предприятие, было ночным кошмаром, возникшим в вечерних сумерках и исчезнувшим при первых лучах солнца, – шедевр наших саперов. Когда мост должен был быть обрушен, появился старший врач дивизии, чтобы проверить, все ли раненые были эвакуированы из нашего бывшего расположения. Когда он услышал, что двое тяжелораненых были оставлены на милость неприятеля, он выругался, а затем сам отправился туда за ними в сопровождении четырех солдат с двумя носилками. Лишь когда ему удалось переправить этих двоих обратно по мосту, он дал команду к обрушению переправы.
Погода помогала нам. Стояла на редкость тихая и ясная ночь. Однако в заключение нашего предприятия размякшая, скользящая под ногами почва значительно затруднила наше продвижение вперед. К тому же подъем на высокий восточный обрывистый берег реки, который вел через «кладбище лошадей», был очень крутой. Я слышал учащенное, судорожное дыхание своих солдат и вскоре заметил, что значительно переоценил свои возможности как переносчика тяжестей. Сердце билось уже где-то в районе горла, в глазах темнело, меня стало мотать из стороны в сторону.
– Господин майор, – сказал мой адъютант, – мне кажется, что ваши силы уже на исходе. Прошу вас, снимите груз. Потом я распоряжусь, чтобы его доставили на место.
– Так не пойдет. Солдаты тоже еле держатся. Если я покажу им, что выдохся, то кое-кто из них сделает то же самое, и половина нашего груза останется лежать здесь. Я должен дойти!
И мы двинулись дальше. Но когда мы добрались до палатки Нитмана, мы были уже на пределе сил. Тем не менее мы испытали ощущение счастья, которое, наверное, испытывает приговоренный к смерти, когда он, уже стоя на эшафоте под виселицей, узнает о помиловании. В течение многих дней до этого мы ожидали наступления тех неотвратимых для нас мрачных часов, в течение которых мы должны были пасть до последнего человека. Это было повторяющееся изо дня в день прощание с жизнью, еще больше отягощенное мыслями о любимых на родине и будущем отчизны. Конечно, мы не теряли самообладания и пытались укрепить друг у друга мужество дерзкими речами. Только не размякать душой! Это была первейшая и в трудных ситуациях самая необходимая заповедь для солдат-фронтовиков. Но, наблюдая перед собой разных людей каждый такой день, я под внешней маской стоицизма видел, что творилось у них на душе. Создавалось впечатление, что каждый молится по-своему. Мне удивительным образом вспоминались статьи воинских уставов и военной присяги, которые я в бытность мою юным рекрутом должен был заучивать наизусть и которые, когда я оказывался в безнадежном положении, всегда утверждали, что солдат должен сохранять внешнее и внутреннее достоинство. В конце концов, я вспоминал только положение о том, что я должен встретить свой последний час как «истинный и уважающий себя солдат».
А ныне все страхи – мы можем спокойно употребить это невоенное, но тем не менее человеческое слово – покинули нас. Мы чувствовали, что нам возвращена жизнь. А жизнь все же прекрасна! Особенно когда в заснеженных горах Кавказа под тонким пологом палатки пьешь водку из алюминиевой кружки.
Отступление
Еще в ту же ночь я получил – на этот раз снова в своем качестве командира дивизиона – приказ на следующее утро развернуть орудийные батареи на их позициях и собрать свой дивизион в том месте, где река Гунайка впадает в Пшиш, с тем чтобы там организовать промежуточный оборонительный рубеж.
Это означало отступление. Но почему? И куда?
Не удалось ничего более подробно узнать и у командира артиллерийского полка, которому я утром согласно субординации доложил о полученном приказе. Он тоже знал только то, что позиции в верхнем течении Пшиша должны быть оставлены, что уже и начало осуществляться.
Согласно приказу № 1 фюрера в ходе этой войны каждый офицер должен был знать только ту часть намерений командования, которая была ему необходима, чтобы он мог выполнить поставленную перед ним задачу. Для такого приказа, разумеется, имелись достаточно веские основания. В ходе Первой мировой войны было слишком много ненужных разговоров. Планы всех крупных операций в ходе военных действий еще до начала их осуществления просачивались вплоть до самых младших офицеров. Новый подход имел тот недостаток, что средний командный состав не мог понять сущность всей операции.
Несколько выше того места, где сливались Гунайка и Пшиш, с юга в Гунайку впадал довольно крупный ручей, протекавший по дну идиллического ущелья. При выходе из этого ущелья я наткнулся на маленький лагерь. Здесь располагались сумевшие выжить в бою остатки нашего егерского полка – печальное зрелище. В нескольких сотнях метров выше по ущелью я приказал занять огневые позиции моим батареям и поставить палатки моего штаба. Здесь у нас было замечательное укрытие в случае атаки, а поскольку со всех сторон мы были окружены крутыми откосами, то могли вести из своих горных орудий навесную стрельбу сквозь любой просвет.
Стояла мягкая солнечная погода. Снег полностью стаял. Я уже почти две недели не снимал своего обмундирования и за все это время ни разу как следует не мылся. Поэтому ввиду непредставимого сейчас похода я решил основательно помыться и сменить совершенно завшивевшее белье. Но когда я голым уселся в холодный ручей, меня буквально за руку вытащил Нитман и нещадно отругал, заявив, что он еще накануне вечером установил, что я все еще продолжаю температурить, а поэтому холодная ванна абсолютно исключена.
Рождественским вечером я снова лежал с высокой температурой, а Нитман запретил мне подниматься с моего ложа. Но когда из палаток личного состава до меня донеслось пение рождественского гимна [27], я не мог больше лежать в моем старом грязном спальном мешке, который сопровождал меня на двух мировых войнах. Я посетил одну палатку за другой, чтобы принять участие в празднованиях моих солдат. Мы своевременно получили по полевой почте наши рождественские посылки, а к тому же и хорошо отоварились в маркитантском магазине. Так что импровизированные столы ломились от избытка всего, о чем только может мечтать солдат на Рождество: хорошей еды, сладостей, шнапса, вина и курева. В такие часы солдат забывает все пережитые им опасности и трудности, отступает даже страх смерти. Человек просто радуется жизни, пока еще светит его собственная лампада. Вернувшись в свою палатку, я еще долго лежал в лихорадочном полузабытьи, слушая доносящиеся до меня из палаток рядовых громкие песни. Но это уже были не рождественские песнопения, но просто веселые напевы.
Сразу после праздника наша дивизия получила приказ отойти в тыл и собраться в Майкопе. Там мы должны были получить – более чем поздно – замечательное зимнее обмундирование, в частности множество тяжелых меховых тулупов. Кроме того, нас должны были снабдить провизией на несколько недель. Это дало мне пищу для размышлений, и я направился в штаб дивизии, чтобы разжиться там из-под полы доверительной информацией. Я узнал, что нам предстоит марш-бросок через заснеженные степи Калмыкии, чтобы усилить группировку под Сталинградом.
Несколько дней спустя нам пришлось большую часть провианта и тулупов вернуть обратно на склады. Что может значить этот новый поворот событий? Я снова отправился в штаб дивизии, где отловил заместителя начальника штаба по личному составу. На мой вопрос, что, собственно, происходит, он ответил вполголоса:
