Бортовой журнал 4 - Покровский Александр Михайлович (книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Например, есть договор, и все к нему привыкли, а мы им – раз! – нате, получите.
И тогда все бросают все и начинают изучать наши инициативы.
А когда они все-таки вспоминают про прошлые наши художества, то мы им подсовываем свежие инициативы, вперемежку с незабываемыми угрозами.
То есть ничего не стоит на месте. И только они начинают привыкать к нашему пацанскому поведению, как мы им – раз! – и они только руками разводят, после чего продажа лордства в Палате лордов представляется всем причастным невинными детскими забавами.
И в этом пацанстве с нами никто не сравнится. Польша пробует, но куда ей.
Послушал я его выступление и подумал: «Негодяй!»
И если и были у меня сомнения в том, что это наши совершили, то с этим выступлением – все.
Понял я, что они это и сотворили.
И еще и выступили. По телику.
Их специально выпустили, что ли? Мол, мы все это сделали, ну и что?
Ой, мама! Глупые, глупые, глупые.
И правильно вокруг вас свои базы НАТО сооружает. Потому что вас за забором держать надо.
Нельзя вас в нормальный мир выпускать.
«Где вы, где вы? Кто вы, кто вы? Как вы, как вы?» – убийственная точность речи. Это я о наших политиках говорю.
Письмо: «Гутмий! Свет очей и прочее!
Должен со всей очевидностью вам заявить, что наряду с добродетелями, обычно свойственными человеку безукоризненной прямоты и честности, вы обладаете, причем в высочайшей степени, еще одной чертой, хоть редко, но причисляемой к списку добродетелей, – беспримерной природной стыдливостью.
Так вот, превозмогая это свое несомненное свойство души, ответьте: все ли мои послания к вам попадают в цель?»
Все проговариваются.
Правящая партия в качестве своего символа выбирает животное, которое полгода ничего не делает и спит в своей берлоге, а в оставшиеся полгода оно только и делает, что набивает свое собственное брюхо.
То есть ни о каком общественном благе речь не шла изначально.
Чего не следует поминать втуне?
Втуне не следует поминать все. Мало ли. При нынешнем положении вещей, стало быть, все время начеку.
Я, было, был сбит с толку сегодняшними нашими несомненными достижениями в области ума, но потом прежнее настороженное отношение к явлениям обыденности не замедлило проявиться с новыми силами.
Ибо сонмище досадных огорчений на всех поприщах моей прошлой буйной жизни приучило меня к осторожности в осуждении принципов нашего движения вперед, связанных с преждевременной утратой либо изувечением различных органов.
Эх, Россия! Ты такая большая или даже огромная, косматая, дикая, что не видишь ты нас совершенно. Маленькие мы.
А вот были бы мы ростом с колесо ветряной мельницы или, может, с саму мельницу, вот тогда, наверное, было бы нам легче.
А так – придавят, и никто не заметит туточки, что придавили человека.
Оттого и счет здесь идет на тысячи – потеряли столько-то тысяч, и еще, и еще – и никому от этого убытка нет совершенно.
Так что каждый здесь сам себе воин, сам судья, сам глава государства и само государство.
И всюду здесь проложены пути-дорожки, по которым ходить следует. Эти дорожки-гати через болота дремучие. Чуть ступил в сторону – и утянула, уволокла, утащила тебя к себе мгла.
Ты ее стерегись, путник. Стерегись ее, неуемной.
А коль встал ты на свой путь, то ко всему будь готов – сенца-то никто не подстелет.
Крепче держись за что попало, потому что принято так на Руси – драться тем, что под руками случится.
Вот и бейся, Господь с тобой!
– Истинно говорю я вам, Ваше Высокопревосходительство, истинно говорю, потому что не в силах превозмочь, не смею! Кроме вас, Ваше Высокопревосходительство, никого не вижу я на этом самом месте, в служении. в Отечестве. во благо. слов нет, слов. да что слова? что они? что? звук пустой и никакого тебе преображенья. чувства. теснят. не позволяют… а потому разрешите плечико.
– Что?
– Плечико соблаговолите…
– Что?
– Облобызать вам плечико… И облобызал.
Теперь из преданнейших будет.
От Адмиралтейских верфей вверх по Фонтанке до Гороховой улицы, по ней до Адмиралтейского проспекта, по нему до Дворцового моста, и по Большой Неве опять до Адмиралтейских верфей.
Это город в городе, это его центр, его историческая часть, а точнее, его чрево – темное, сочащееся, чавкающее, смрадное. Оно неприглядно, как поврежденные, вывернутые внутренности.
Чуть только в сторону от шума улиц и блестящих фасадов, и сейчас же наступает чернота подворотен – такая, что по ночам не ходи; и темные провалы проходных дворов, и преступность, и туберкулез, и затхлый пар подвалов, и комары зимой, и гнилые подъезды, и лестницы без перил, и крысы, и пустые глазницы окон, и дыры, и ямы на асфальте, и мусор во дворах, мусор возле редких, больных деревьев, мусор везде.
И коммуналки, коммуналки, коммуналки…
Житель здесь непрост.
Чаще всего это человек пожилой. Он худо одет во все старое, он одинок и заперт в своей комнате.
Он начитан, умен и он не верит политикам, партиям и всей прочей ерунде.
При встрече на ваше «Здравствуйте» он может ответить: «Мое почтение!»
Тут можно услышать: «Премного вам благодарен», «Осмелюсь спросить» и «Не ведаю, друг мой!», а одна старушка на мое: «Как мне найти вот то-то», – ответила: «Не знаю, деточка, клянусь честью!»
После этих слов становится хорошо, теплеют глаза.
У этих людей особенные лица. Они будто бы выточены из очень редких пород дерева, которые и сами по себе давно уже редкость – сандал или же палисандр.
Это люди с большим достоинством. У них плохо действуют руки, но жив ум, и, повторимся, у них очень выразительные лица.
Я вообще люблю лица людей. Я люблю в них всматриваться и замечать в них перемены к лучшему.
Они должны быть светлыми, тогда и мне становиться хорошо.
А еще хорошо бы, чтоб улицы были чисты и свежи фасады домов.
Вот все это вместе и есть город.
Город, который построил Петр.
Эпитафия: «При всей внутренней опрятности разума и воображения он обладал крайне ограниченным запасом слов».
Все спецслужбы вербуют всех. Это работа такая.
Но вербуют они только тех, кто вербуется. Чего на каменных время тратить?
Так что если они и вербовали этого типа, то, значит, он вербовался, а наши если хотели сказать на весь мир, что мы последние мудаки, то им это удалось.
У политиков аура внутренних органов имеет уныло-лиловый цвет, в отличие от синего, присущего нормальным людям. Думаю, что это от лжи. К примеру, печень не выносит никакого вранья. Клетки ее гибнут тысячами.
То же можно сказать и об остальных органах, которые люди называют ливером.
Таким образом, стоит заметить, что ливер политиков далек от совершенства.
Вывод: иным занятие политикой приятнее собственного ливера.
Щекотливые судьи, возможно ли вам угодить? Как вы загадочно безгласны!
Обращаю ваши взоры на то обстоятельство, что в своей нетерпимости я способен дойти до резкой и рискованной крайности, а все оттого, что характеру моему в значительной мере присуща черта, которую с трудом можно отнести к добродетели – прямолинейностью своей я далеко превосхожу карабахского ишака.
Я тут недавно придумал вот что: я предложил заранее написать некрологи на все более или менее значительные фамилии. Я предложил вывесить их загодя, дабы адресаты смогли бы ими насладиться еще при жизни.
Город-то помойте! Ну, я не знаю, возьмите шланги, тряпки и помойте город. Это я вам говорю.
