Убить, чтобы воскреснуть - Арсеньева Елена (список книг TXT) 📗
— Не о чем, — рассеянно согласился Герман. — И нет смысла сейчас об этом думать. Разрежьте-ка еще вот тут… хорошо.
— Как вы думаете, они нас отпустят?
Девушка не смотрела на него, и слава богу. Герман, конечно, постарался согнать с лица всякое выражение, и все-таки… Ничтожная сумма, запрошенная Стольником, именно поэтому и была такой смехотворной, что это лишь на первое время, он правильно сказал. И если отбросить мысль о том, что Стольник намерен выкопать какой-нибудь общак, тщательно захованный, например, на кладбище (и такое случается!), выходит, что в Чечне он заломит хорошую цену за заложников. Там такие вещи — обычное дело, бизнес! А заложников пятеро, из них четверо — работники органов, включая их с Региной. Если Севастьянов выживет, конечно, что еще не факт. А то будет трое… Но во всяком случае ясно: никто их с полпути не отпустит. Если… если они не вырвутся сами.
Герман оглянулся, досадливо качнул головой. Сомнительно. Очень сомнительно!
Словно в ответ его мыслям, Регина Теофиловна громко всхлипнула. Похоже, до нее тоже дошел нехитрый финансовый расклад… Агапов неподвижно смотрел в пол. На его лице застыло выражение полнейшей безнадежности. Герман знал его, конечно, вскользь как человека, но успел усвоить, что у Агапова хронический гастрит, наложивший отпечаток и на его физиономию, и на образ мыслей, и на способность к действию. Сидит как неживой… А впрочем, что изменилось бы, окажись он «живым»? Их двое против, самое малое, шестерых вооруженных людей. В кино это, конечно, могло бы выглядеть классно! И еще более великолепный мог бы получиться боевик, в котором доктор напустил бы на злодеев какие-то африканские колдовские штучки.
Нет, хватит! Напускался уже в своей жизни! В конец концов, чтобы провести полноценное «переоборудование» мужчины в женщину, нужны годы и годы. А он обтяпал дельце с Хинганом за шесть месяцев! Да и теперь… Знал бы хоть какое-то колдовство, непременно применил бы. Но вот беда: лечить (калечить — тож!) он научился, а вот шаманить — увы… Так чем же он лучше Агапова, из которого, отняв табельное оружие, словно бы выпустили воздух? Вот если бы вместо Агапова оказался Севастьянов… Это был крепкий мужик, который никогда не стеснялся продемонстрировать — хотя бы визуально — увесистость своих кулаков и рассуждал: «Меня за всю службу тысяча зеков грозилась убить после заключения и столько же обещали поставить бутылку на свободе. И никто не сдержал слова!»
Но Севастьянов лежит замертво, и единственный, на кого сейчас может рассчитывать Герман, это на самого себя. Конечно, если поднапрячься… не такой уж он цветик полевой, каким небось кажется этим отморозкам. Когда-то слыл за первого хулигана восьмой нижегородской школы. Да и Алесан кое-чему подучил… Вот только закончит перевязку Севастьянова, а там можно и с захватчиками побеседовать тишком да ладком. Как это выражается Стольник? Покуликать по-свойски, вот именно.
— Ох, боже мой, смотрите! — испуганно выдохнула девушка, и Герман очнулся. Вот странно — руки совершенно автоматически выполняют привычную работу, а мысли блуждают бог знает где. Герман даже несколько удивился, «вернувшись».
Еще больше он удивился, увидев, что глаза Севастьянова открыты.
— Николай Иванович, привет, друг дорогой, — ласково сказал Герман, перехватывая его запястье и с огорчением отмечая, что пульс дерганый, слабый. Да и смотреть на него Севастьянов смотрел, конечно, только вряд ли что-то видел.
— Может, ему больно? — шепнула девушка. — Или пить хочет?
— Смочите губы, посмотрим.
Она сунула ватку под кран, осторожно выжала несколько капель на губы Севастьянова. Тот слабо облизнул губы, но как бы безразлично, пить не просил. Значит, температура не поднимается, это хорошо. Герман вдруг заметил, что девушка, чья рука поддерживала голову раненого, машинально провела языком по губам, как бы повторяя его движение.
Герман посмотрел на ее профиль с необыкновенно аккуратным носом и чуть сдвинутыми бровями. Темно-русые волосы собраны в небрежный мягкий узел. Кое-где выбиваются вьющиеся пряди, но все равно — во всем облике удивительная чистота, какая-то девчоночья прилежность и аккуратность. И еще вот что удивительно: она ведет себя в этой безумной ситуации совершенно естественно. Вслед за первыми минутами испуга, негодования, растерянности — тоже совершенно естественными, между прочим! — мгновенно вошла в ситуацию, где от нее требуется собранность и четкость, и помогает Герману так, словно не только для него, но и для нее тоже уход за раненым — исполнение самого обычного долга.
— Вы по профессии кто? — спросил он, приподнимая Севастьянова, чтобы ей было удобнее пропустить бинт под плечом. Кстати, почему так получилось, что бинтует она, а Герман вроде как ассистирует?
Она покосилась смущенно:
— Ну… я же в этом фонде работаю.
— А в больнице никогда не приходилось?
Вот чего никогда не приходилось ему, так это видеть, чтобы люди так краснели. На ней просто живого места не осталось в какое-то мгновение ока! Но тут же пожар погас, девушка стала просто очень румяной.
— Вообще-то я филолог, русский язык и литература, но в больнице и правда приходилось работать, — открыто взглянула на Германа. — Вы меня не помните?
Глаза у нее были серые, с туманной, зыбкой прозеленью в глубине.
Герман растерянно моргнул. Нет, он совершенно точно не встречал ее прежде. Такое лицо не забудешь. Хотя… чем дольше он на нее смотрит, тем отчетливее кажется, что и впрямь видел где-то.
— Мы… знакомы? — спросил осторожно. Училась на медфаке несколькими курсами младше? Или по Болдино помнит? Или просто по городу? Что же это с памятью, а?
— Н-нет, — с запинкой ответила девушка. — Пожалуй, нет.
— Меня зовут Герман Налетов.
— Я знаю, да. А меня — Альбина Богуславская.
Их пальцы столкнулись на узелке, которым Альбина закрепила повязку раненого. Девушка отдернула руку, отвернулась…
Новые новости: ей известно, как его зовут. Но Герман о ней уж точно впервые слышит, на имена-то у него отличная память!
Альбина вдруг вскинула глаза, и на ее лице появилось выражение ужаса.
Герман стремительно обернулся, вскочив, и столкнулся взглядом со Стольником.
— Ого, какой ниндзя, — хмыкнул тот и перевел глаза на раненого. — Очухался мент? Ну, лады. Эй, Удав, а ну, ползи сюда! — крикнул он кому-то в коридор, и на пороге с ним рядом возник низкорослый человек: волосатый, с узким ртом, губастый и длиннорукий. При этом у него были необычайно красивые глаза. При желании его вполне можно было бы назвать волооким, глаза были и впрямь коровьи — большие, карие, влажные. И все-таки в его внешности было что-то отвратительное, как, впрочем, и в этой кличке — Удав. Любимым оружием Назария Мольченко была удавка, которой он владел виртуозно. Накидывал на шею неосторожному таксисту или частнику — и грабил их под страхом смерти.
Совершенно случайно Герман знал историю ареста Удава. Приключилось это в России — потому он и отбывал наказание не на просторах «ридной нэньки» Украины, а на Нижегородчине.
По приказанию Стольника удав «вполз» в процедурную и, так сказать, свернулся клубком (или что там делают удавы?) на пороге.
— Видишь мента? — спросил Стольник, тыча носком башмака в Севастьянова.
— Бачу, а вже ж, — кивнул Удав.
— Бери его и волоки в какую-нибудь палату. Н-но, тихо! — вскричал Стольник, подавляя слитный порыв Германа и Альбины загородить Севастьянова и алчное движение пальцев Удава к его горлу. — Ни-ни, ты даже думать об этом не моги! Он мне живой нужен. Пусть там полежит под охраной — для страховки. Чтобы доктор знал: его пациент при нас. И стоит рыпнуться — Удав тут же… понимаешь, нет, лепило?
Герман стоял с каменным лицом, хотя это далось ему нелегко. Да… Это же надо: чуть не месяц провел, можно сказать, бок о бок со Стольником и не разглядел матерого волка в обличье старого добродушного пса якобы со сточенными клыками. Но каков остер у Стольника глаз! Да уж, он-то видит Германа до донышка!
