Дело Томмазо Кампанелла - Соколов Глеб Станиславович (читаем полную версию книг бесплатно .txt) 📗
– А-а?!. Здорово, верно?!. Очень метко!.. Мой отец виноват во всем!.. Это он меня работать вынудил – «пузо в масле, или как там… или в мыле – в общем, мы работаем на «ЗИЛе»!.. А вот еще!.. Я еще спою!..
опять пропел Совиньи.
Тут раздался шелест страниц, точно Журнал «Театр» действительно раскрывал на нужном абзаце книгу, готовясь цитировать по ней. На самом же деле он, скорее всего, просто шуршал какими-то записями, попавшими к нему от Томмазо Кампанелла:
«Фабричные общежития тех давних лет больше всего смахивали на самые настоящие, без прикрас, тюрьмы, а народ, живший в них и вокруг них, именовал их не иначе, как «крепостями»… Хорошо одетые люди брезгливо, а иногда и опасливо обходили эти «крепости» и прилегающие к ним питейные заведения. Оттуда неслись крики, брань, звон бьющегося стекла. Пробегали по деревянным тротуарам заплаканные женщины, трелью разливались в морозном воздухе свистки полицейских», – процитировал он по книге.
– Да, хулиганили!.. Хулиганили!.. – оживился Совиньи. – И стекла били!.. Я сам лично пару стекол расколошматил… Только меня и видели!.. Удрал!.. И милиция мне ничего, ничегошеньки не сделала!..
– Вот с этим-то мраком, с этими-то крепостями мы и сталкиваемся повсеместно в нашем Лефортово… Здесь крестьянско-городской мир во всей его в кавычках «красе», со всеми его антуражами и мрачными приметами… Удивительные и высокопоэтические, мрачные и ужасные, угрюмые, точно реквием, образы фабричного рабства торчат, как гнилые зубы, здесь повсеместно. Они не оставляют никакой надежды, в них одна безысходность и мрак, и смерть. И только одно можно – спастись бегством… Но это нечестно. Бегство нечестно, – утверждает в своей работе про лефортовские эмоции Томмазо Кампанелла… Почему нечестно – позже, позже мы скажем, почему нечестно. Но как же спастись здесь?.. Проклятое рабство!.. Но только ли оно одно здесь? Только ли оно одно?! Нет, наверное, не только в рабстве здесь дело, а и в чем-то еще… Проклятые лефортовские образы!.. Они рождают в нас, как учит Томмазо Кампанелла, совершенно определенную эмоцию… Эмоции: тяжко и глухо, и безысходно. И отчаяние… Эмоцию нам надо одолеть. Настроение надо одолеть, которое и есть самое важное!.. Только как-то очень честно!.. – начал повторяться Журнал «Театр». – Что за странные люди в драных полушубках бредут с топорами на работу… Эх, деревня!..
– Это он мне? – встрепенулся Совиньи. – Как он смеет?! Я ненавижу и проклинаю деревню!.. И топора у меня с собой нет…
– Люмпен!.. Так говорили всегда с презрением… Но Лефортово… Но вон же оно, за окном, оно полно всего этого – и фабрик, и домов-крепостей, и людишек приезжих!.. Так спойте же нам, хориновцы, частушку, спойте!.. – призвал Журнал «Театр» певцов частушек из самого необыкновенного в мире самодеятельного театра.
Послышалось пение, которое затянул в ответ на призыв кто-то из хориновцев, но не веселое и задорное, а, в некотором роде, протяжное и унылое. Так, верно, поют мертвецы, рассевшись темной безлунной ночью вокруг могилы на Иноверческом кладбище. Чем-то очень тягостным и безысходным повеяло от этого пения:
– Отлично!.. Отлично!.. – порадовался Журнал «Театр». – Отлично, что вы вплели сюда Охапку. Еще один персонаж для нашей пьесы. Таким образом, я считаю, что репетицию куска нашей пьесы, которым только и был, как это ни странно, прочитанный мною отрывок, – этакое лирическое отступление, которое будет читать голос за сценой, за кадром, – можно считать законченной, и я объявляю маленький перерыв.
За этими голосами, появившимися в радиоэфире, Жора-Людоед и Жак перестали даже прислушиваться к тому, что говорилось за столиком Совиньи и его товарища, а когда опять вслушались, то Совиньи говорил Лазарю:
– Конечно, я – городской!..
– Конечно, ты городской!.. – с готовностью подтвердил Лазарь.
Совиньи продолжал:
– Я очень долго еду до Москвы на электричке… Рязанская область… Сейчас еще ничего – зима… А то по весне у нас грязи – по колено!.. Мне до Москвы – ехать и ехать… На электричке несколько часов… Ну а уж потом – пешком. Я от трех вокзалов сюда пешком шел… Нету у нас там, в деревне, условнее отмываться!.. Да только я не деревенский… Я – здешний, лефортовский. История у меня простая: дед мой в Москву на заработки приехал… У них, у нас, у крестьян в те годы так принято было: когда на селе не сезон, когда деревенской работы нет, когда зима, вот так, как сейчас, – в Москву на заработки приезжать. И многие потом в Москве и оставались… Как мой дед… Осел он здесь, в Лефортово, – свой домик-избушка, деревянный, в землю врос, покосившийся… Эх, Москва – та же деревня!.. Была… Тогда… Особливо в Лефортово… Рабоче-крестьянский район!.. Избушки кругом стояли… Окраина, деревня!.. Как раз для моего деда!..
– Так уж и деревня?! Не-е… Лефортово – район рабочий, заводской… Фабричный!.. Здесь не деревня, здесь город всегда был… Заводы всегда стояли, фабрики… Ну и, конечно, кабаки… Здесь ворам всегда раздолье было… Особенно на «Бауманской», где Немецкая слобода была… Не-ет, изб здесь не было!.. Не ври!.. – возразил ему Лазарь.
– Изб не было?!. Не ври?!. – возмутился Совиньи. – Да таких-то деревянных домов-избушек по кривым московским закоулкам почитай половина от всех домов была! А уж особенно здесь, в Лефортово. А из кирпича да из камня здесь мануфактуры были. Потому как ты правильно сказал, район здесь – рабочий… Да только, кто на тех мануфактурах работал?!. – вопрошал в спорщицком запале Совиньи у друга Лазаря.
– Кто? – отвечал Лазарь. – Рабочие!..
– Крестьяне на тех мануфактурах работали!.. Крестьяне, заделавшиеся рабочими. Как дед мой… А крестьянину где сподручнее жить? Конечно в избе. Он к избе-то с детства привык. Конечно, не у всех изба-то здесь была. Своя-то изба откудова?.. В общежитиях жили. В бараках жили, в деревянных жили… И в каменных жили… Уж такой здесь был район… Но кому повезло, кто попровористей, – тот в избе жил, в собственном и единоличном доме… Коз держали!.. А дед мой и свинью держал!.. Свинью!..
– Совиньи, потому ты теперь и Совиньи? – спросил как бы между прочим Лазарь и громко на всю шашлычную заржал.
В следующую секунду он явно пожалел о своих словах и испугался, и попытался как-то загладить свою грубую шутку, как-то быстро перевести разговор на что-то другое, и спросил:
– Совиньи… А отчего тебя так прозывают?! Это же… Это же что-то такое… Кажись, французское это!.. Ты же не француз… Или как?.. Может, я, дурак простой и безмозглый, баран тупой, лопатой пришибленный, не понимаю… – самоуничижительно проговорил Лазарь, все еще опасаясь, что его знакомый на него разгневается. – Ведь это же что-то французское… Совиньи… Французское… А мы-то – русские!..
– Французское… Не русское… Верно!.. С моим прозвищем целая история. Вот что я тебе скажу, Лазарь: как фамилией человек со своим родом связан, я своим прозвищем с Лефортово связан. Давным-давно, лет триста тому назад иноземец по фамилии Лефорт, мошенник и колдун, поселился здесь, на дремучей московской окраине. У Лефорта здесь был дворец, а его именем, именем искателя приключений и колдуна, стали нарекать окрестности. Колдун и мошенник, а!.. Почему же именно такой поселился?! Но проста разгадка – разве хороший иноземец из своей Швейцарии-матери поедет в Россию-мачеху и станет здесь, под снегом, жить? Только очень странный и очень подозрительный иностранец, имя которому – Лефорт, поедет. Только тот француз, который в неметчине своего места не нашел, стал бы здесь свое место искать… Нормальный человек за свою родину держится, а неустроенный психбольной, конечно же, станет колесить по свету. Конечно, его везде, где он ни поселится, будет психическая болезнь одолевать!.. И нигде ему особенно-то хорошо не будет… Мрак для него везде будет: в Швейцарии – мрак, в московском его имени Лефортово – мрак. Да только, что такое психическая болезнь? Так уж ли она плоха для определенного рода дел?..
