Вампир из Мексики. Жмурик–проказник. Стеклянная рука - Веркин Эдуард (читать книги полностью .txt) 📗
Ведьмовский маятник остановился. Я указал пальцем вперед.
Впереди была дверь.
Двустворчатая дверь, какая всегда бывает в спортзалах. На двери была надпись.
7 Смер…
На двери было написано «Смер…»
Черными дрожащими буквами.
— Что это означает? — спросила Тоска.
— Ну, может, тут написано «смерч». Или «смерд». Или «смеркается»…
— Там написано «смерть», — сказала Тоска. — Вот и все. Это предупреждение. Предупреждение о том, что входить не стоит.
— Интересно… — сказал я. — Весьма и весьма интересно. Хотя несколько примитивно. Может отпугнуть робкого первоклассника или старушку с задержками в развитии…
— Я бы не стала входить в такие двери. Точно не стала бы.
— А я бы стал. Те двери, в которые не стоит входить, обычно никак не обозначаются. И напротив, подобные надписи на дверях свидетельствуют о том, что кто–то очень не хочет, чтобы мы сюда входили.
— Мне все–таки страшно…
Тоска оглянулась и поежилась.
— Стой тут, — сказал я ей. — Я скоро вернусь. Если что — кричи громко.
Я крутанул томагавк.
— Ты же сам говорил, что в таких ситуациях ни в коем случае нельзя расходиться! — сказала Тоска. — Что по одному почикают…
— Это верно. Молодец, Тоска, быстро учишься. Только вот тут что…
— Что?
— Ты уверена, что не разочаруешься? — Я постучал пальцем по слову «смерть».
— В чем? — Тоска посмотрела на дверь. — В чем я не разочаруюсь? В смерти?
— В охоте на ведьм. Во всем этом нашем мероприятии.
Тоска задумалась. Сняла шапочку и принялась чесать голову.
— Нет, — сказала она через минуту. — Не разочаруюсь.
— Ну, гляди.
Я отошел от угрожающей двери и ударил ногой чуть выше замка.
И, конечно же, замок не выдержал.
Я вошел внутрь.
Так все и оказалось — раньше тут размещался спортзал. Это хорошо было видно по высоким потолкам, болтающимся обрезанным канатам и ободранным баскетбольным щитам, как будто в зале тренировалась сборная США, состоящая преимущественно из негров не последнего размера. И по большим окнам от пола до потолка.
Все пространство от двери до окна и от правой до левой стены было заставлено мольбертами. Штук, наверное, двести мольбертов, а может, и больше. Мольберты стояли друг к другу впритык, даже непонятно, как на них можно было рисовать. На каждом мольберте одна и та же картина — белый мох, белые, чуть с желтоватым отливом осины, синий дрожащий воздух. Вдалеке между соснами размытое красноватое пятно. Ничего особенного. На первый взгляд. Но потом…
Я смотрел в эти осины, смотрел и почему–то не мог оторваться. Голова у меня начала кружиться, картина будто тянула в себя. И в какой–то момент я вдруг даже не почувствовал, я просто понял: сейчас из–за этих осин появится что–то кошмарное…
Тоска положила руку мне на плечо. Я вздрогнул, затем потряс головой, выбрасывая из мозгов обрывки этого наваждения. Паровозов добился того, чего хотел. Картина на самом деле дырявила голову. Детям и беременным женщинам лучше не смотреть.
— Тебе не кажется, что здесь что–то не так? — Тоска оглядывала спортзал. — Что–то не так, только я никак не могу понять, что именно… В этом зале чего–то не хватает.
— Знаю я, чего тут не хватает. Тут не хватает физкультурника. Этакого бодрого–пребодрого физкультурника со свистком. А еще лучше дохлого физкультурника. Чтобы висел на баскетбольном щите, а в волосах у него ласточки свили бы гнездо. Дохлый физкультурник на баскетбольном щите — вот картина, способная излечить раны моего сердца…
— Хватит шутить, — остановила меня Тоска. — Здесь чего–то не хватает на самом деле. Слушай, а почему этой картины так много? Зачем кому–то столько «Осиновых рощ»?
— Знаешь, Тоска, художник Саврасов рисовал «Грачи прилетели» целую кучу раз, не сосчитаешь даже. К нему приходят и говорят: Саврасов, дружбан, не будь медузой, нарисуй «Грачей», а он им — чуваки, да ради бога! Бац–бац — и готово, грачи прилетели. Чувакам — грачи, Саврасову — бабульки. Здесь, мне кажется, то же самое происходит… Примерно. Кто–то усиленно копирует эту легендарную «Осиновую рощу», чтобы потом продать ее за биг бабки. Может, уже и заказы получены.
— Да уж…
— Поэтому я и говорил, что не стоило тебе сюда заглядывать. Разочаруешься…
Я пнул ближайший мольберт, и он грохнулся на пол.
— Вообще–то считалось, что эта картина производит жуткое впечатление. — Тоска разглядывала полотно на соседнем мольберте. — А она не производит. Странное, пожалуй, да. А жуткое — нет. Слухи. Нельзя верить слухам.
— Жуткой была картина в альбоме, — сказал я. — То есть не картина, а набросок. Говорят, что люди хлопались в обморок, когда его видели. А с некоторыми начинали происходить удивительные вещи…
— Знаю, знаю, ты уже тысячу раз рассказывал.
Я пожал плечами.
— Ну, хорошо, — сказал я. — Давай искать этого придуркоида, он наверняка где–то поблизости.
— Ты думаешь, Паша здесь? — тихонько спросила Тоска.
— Больше негде. Без сомнения, это логово, без сомнения, я чувствую. А потом, у меня есть одна особенность организма: когда поблизости находится тип с именем Паша, пупырышки начинают по коже идти. И сейчас это такие пупырышки, что за ними может спрятаться божья коровка средних размеров. Так что надо хорошенько здесь все осмотреть, и мы его непременно найдем. Идем туда.
И я двинулся налево, вдоль стены. Тут вообще можно было ходить только вдоль стен, все остальное место занимали картины, я уже говорил. Я продвигался медленно и не торопясь, ожидая какого–нибудь дурацкого подвоха, ловушки какой–нибудь. Растяжки с гранатой, волчьей ямы, наковальни под потолком.
Но ничего не происходило. Все было тихо, все было в порядке. Вот только ни с того ни с сего я упорно ощущал в этом спортзале чье–то неприятное присутствие. Я давно имел дело с разной пакостью, поэтому чувствам своим доверял.
В этом зале кто–то был. И этот кто–то не был человеком. От человека так страшно не бывает.
И про пупырышки. Про пупырышки я не соврал.
Мы двигались вдоль стены медленно, будто по карнизу на большой высоте. Правой рукой я сжимал томагавк, ругая себя за то, что позабыл надеть перчатки — пот щипал ободранные ладони, рукоятка томагавка скользила. Тоска двигалась за мной на расстоянии метра. Левой рукой я осторожно отодвигал мольберты.
Шагов через двадцать я отодвинул последний мольберт.
— Ой! — Тоска больно вцепилась мне в руку.
— Тише ты!
Мы остановились. Я задержал дыхание и прислушался.
Вроде тихо. Значит, показалось. Показалось, что кто–то мычал. Или стонал. Но нет, вроде на самом деле тихо…
— Все в порядке, — сказал я.
— Паши не видно?
— Вдоль этой стены не видно, тут только груша, надо обойти весь зал.
В углу на специальном кронштейне была укреплена здоровенная боксерская груша. Коричневая, иностранного производства, о чем свидетельствовала надпись «Kick me», что в приблизительном переводе означало «чувак, ударь меня покрепче».
— Предлагает ударить, — сказал я. — Не могу пройти мимо, отказаться от такого заманчивого предложения.
— Почему тут груша сохранилась? — спросила Тоска. — Тут что, художник–боксер живет?
Я не ответил. Всегда хотел иметь дома такую грушу. Большую. Чтобы можно было бить руками, ногами, головой, а если разбежаться, то и всей тушкой.
Эта груша была как раз из таких. Я напряг шею, разбежался и как следует ее боднул.
Груша оказалась хорошая, нужной консистенции, в меру твердая, в меру упругая. Это меня вдохновило, и я как следует ее обработал. И руками, и ногами.
— Хорошо? — спросила Тоска.
— Хорошо, — ответил я. — Весьма бодрит. Жалко палки нет. Я палкой хорошо работаю. И нунчаками.
— Ну–ка. — Тоска подошла к груше и тоже от души ее пнула.
— Сильнее надо!
Тоска ударила сильнее. Потом еще пару раз.
— У меня странное ощущение, — сказала она. — Будто тут… будто здесь… Слушай, а чего мы с этой грушей возимся? Нам надо Пашку искать и уходить! Может, ты достанешь этот свой ведьмин маятник и пойдем уже?
