Радости и горести (Повесть в письмах) - Шнейдер Ксения Николаевна (хороший книги онлайн бесплатно txt) 📗

Ксения Николаевна Шнейдер и Наталья Владимировна Теребинская

Радости и горести (повесть в письмах)

От Люси Климовой — Ирине Алдан. Деревня Марьино, 18 марта 194… года.

Дорогая Ирочка, ты, наверное, удивишься, подумаешь, кто это мне пишет? А пишет тебе незнакомая девочка, зовут меня Люся, и я тоже тебя никогда не видела, а только слышала по радио, как ты играла на скрипке. Это было уже давно, и я всё думала о тебе и хотела написать письмо, а адреса не знаю. Потом надумала в радио написать.

В тот день, когда ты играла, у нас шёл мокрый снег, и окна все залепило. В комнате темно. И у меня нога болела. Наши все на работе, только мы с дедушкой дома. И всё мне надоело, даже книжку неохота читать.

После дедушка радио включил, и мы с ним слушать стали. И вот объявили: «Ирина Алдан, тринадцати лет, сыграет на скрипке первую часть концерта…» — не помню какого. Мне не очень понравилась музыка, хотя ты очень быстро и хорошо играла. А зато потом ты стала играть «Поэму» Фибиха, и это мне понравилось больше всего, что я в жизни слыхала. Я потом всё старалась не забыть мотив, но всё-таки забыла.

У нас в деревне много девочек, только уж больно много они смеются, а я уже два года не хожу в школу. Мне хочется и поговорить, не всё же смеяться. Вот я лежу и с тобой разговариваю в мыслях, понимаешь? А позавчера видела тебя во сне, только не разглядела, какая ты. Я сама так воображаю: волосы у тебя чёрные, локонами по спине, а глаза голубые. И всё лицо такое задумчивое. Ты подари мне свою фотокарточку, я увижу, такая или нет. Ну вот, пришли ребята, я потом допишу.

Это они насчёт выставки забегали. В школе выставка будет, вот они и пришли взять рукавички для выставки. Я быстро их теперь вяжу, разные узоры вывязываю. Вся почти деревня теперь в расписных рукавичках ходит. Мы с тётей Настей красим шерсть в разные цвета; хочется, чтобы цвет ясный был.

А сейчас я тебе вяжу рукавички. Они будут двойной вязки, зелёные, а резинка — половина серая, половина чёрная. Кто-нибудь из наших поедет в Ленинград и свезёт тебе.

Ну, до свиданья, Ирочка, дорогая моя подружка! Напиши мне ответ, что согласна со мною дружить, и выступи ещё раз по радио, пожалуйста.

У тебя, наверное, есть подруга, и ты ей про меня расскажешь и письмо моё покажешь.

Твоя ЛЮСЯ.

От Ирины Алдан — Люсе Климовой. Ленинград, 25 марта 194… года.

Дорогая Люся!

Сегодня 25 марта, я запомню этот день на всю жизнь. В этот день сбылась моя мечта. Я нашла друга. Я говорю себе: поздравляю тебя, Ирина Алдан, у тебя есть друг, ты получила письмо от друга. Сначала я расскажу тебе, как всё было. Сейчас ведь каникулы, и я решила побольше играть на рояле, а то я совсем рояль запустила. Сижу и играю гаммы. Звонок. Почта. Письмо из радиокомитета. Ага, думаю, опять выступать. Я не очень люблю играть по радио, неприятно, когда публики нет, играешь, как в пустоте, только свои да дикторша. Мне всё кажется, что меня никто не слушает, а где-нибудь говорят: выключи радио — надоело!

Разрываю конверт, а там ещё один, и в нём — письмо от тебя! Прочла и сразу поняла, что ты будешь мой настоящий друг. Хотела сразу же тебе отвечать, даже начала уже писать, но не могла усидеть на месте. Стала почему-то носиться по комнате, такая дура! А Шерхан бегал за мной и хватал меня за ноги.

Значит, тебе понравилась «Поэма?» Я её один раз в концертном зале играла. И когда кончила, не сразу стали хлопать. Это такая коротенькая тишина, я её люблю больше аплодисментов. Вот не терплю, когда кашляют, — значит, плохо играла. Не всегда ведь удаётся хорошо сыграть. Иногда какая-нибудь глупость помешает, вроде платья. У меня есть только одно концертное, из маминого эстрадного, чёрное бархатное с гипюровым воротником. Но я из него выросла, и если чулки не очень длинные, нехорошо получается: играешь, руки высоко держишь, и платье вздёргивается, видны голые коленки. Не могу же я играть и думать о чулках! Неужели непонятно? А мама говорит, не нужно шить. Они все — и папа, и мама, и Андрей Никандрыч — это мой профессор, — вообще не любят, когда я выступаю. Другим можно, им «эстрада не противопоказана», даже уговаривают. Это тех, кто трусит, боится публики. А если я не трушу, значит, мне нельзя! Меня, видите ли, портит! А я люблю выступать. Люблю горящие прожекторы с двух сторон, люблю, когда меня слушают, и люблю, да, да люблю, когда хлопают. И ничего в этом плохого нет. В блокаду мы где только не выступали: и в госпиталях, и в жактах, и даже в землянках у бойцов. И как нам все были рады! Как нас все любили! А теперь — здравствуйте! — чуть не за преступление считают, если хочешь выступать. И ты думаешь, только взрослые так рассуждают? В том-то и дело, что нет. У нас одна девочка — председатель отряда — прямо на собрании заявила: Алдан слишком увлекается концертной деятельностью. А Никандрыч, профессор мой, говорит: научись думать пальцами, а аплодисменты — дело десятое.

Тебе смешно — «думать пальцами»? Я-то понимаю, но ещё не совсем научилась.

Ну, хватит про меня. Напиши, что у тебя с ногой? Это меня страшно беспокоит. Надо хорошему врачу показаться. И ещё не понимаю, ты пишешь, что в школу не ходишь, а потом «наш класс», как же это? Какая ты милочка, что связала мне рукавички! Понимаешь, в блокаду везде было очень холодно, и как я ни берегла пальцы, а всё-таки чуточку их поморозила. Теперь их надо очень кутать. Мама сшила мне рукавицы, они тёплые, но ужасно некрасивые, мальчишки берут их для бокса. Моя мама очень хорошо поёт, а шьёт плохо. А я сама ничего не успеваю.

Люся, пусть о нашей дружбе никто не знает. Это будет наша тайна. И знай, что у меня никакой подруги нет, а есть враг.

Ну, до свиданья! Целую тебя тысячу раз. Скорей напиши письмо, такое же огромное, как моё.

Твоя Ирина АЛДАН.

Да, насчёт карточки: не могу прислать, у меня нет похожей.

От Люси Климовой — Ирине Алдан. Марьино, 30 марта 194… года.

Дорогая моя подружка! Вот как жизнь моя переменилась. Просто не поверить, что такая девочка со мной дружит, мне письма пишет!

Нынче вечером тётя Настя с работы пришла, лампу зажгла, самовар поставила, попили чаю, потом она в правление пошла. Тётя Дуня — к соседке, а дедушка — на печку, спать. Лежу, вдруг кто-то в окно стукнул. Я по стуку сразу признала — Феликс. Я тебе не писала про него, это наш колхозный почтальон, школьник. Ну, стукнул, значит, сейчас заявится. Письма-то я и не ждала: он вечерами не носит. Так, думаю, проведать пришёл. А он, как вошёл, сразу: — Не знаю, что, говорит, с тобой и делать, плясать тебя не заставишь. — Ух, я как закричу! Ты, кричу, письмоносец и должен письма безо всякого отдавать!

Я, говорит, не обязан в неурочное время бежать сломя голову, чтобы гражданке Климовой корреспонденцию доставлять. — Ну, прямо на нервах играет. Ладно, говорю, я тебе спою. А у меня голос неверный, плохо пою. Он и руками замахал: спасите, граждане! — подаёт письмо.

Ты спрашиваешь, что у меня с ногой? Она у меня ранена. Мы с мамой в Калинине жили и от фашистов бежали, по дороге они начали нас бомбить, ну вот и ранили. Ещё ты спрашиваешь, почему я про шестой класс говорю — наш класс: так я же в нём учусь. В школу не хожу, мне ребята уроки домой приносят, помогают. Вот этот самый Феликс геометрию объясняет. Учительница тоже приходит, проверяет. Осенью, наверное, в школу пойду. Мне всё костыли обещают, а не дают, полежи, говорят, ещё. Если бы ты знала, как лежать надоело!

Пока кончаю письмо. Тётя Настя пришла, велит спать, сейчас лампу загасит. Завтра опять писать буду. Да, кто же это у тебя враг, не поняла я?