Том 27. Таита (Тайна института) - Чарская Лидия Алексеевна (книги онлайн полные .TXT) 📗
Ефим-Бисмарк — очень религиозный человек, он имеет большую склонность и к политике. На все свои свободные гроши он покупает газеты. Он прочитывает их все от строчки до строчки самым добросовестным образом. Все текущие политические дела он твердо знает, как "Отче наш". Со всеми выдающимися деятелями Европы он знаком по газетам довольно основательно. Президенты, министры, премьеры и просто министры — это его закадычные друзья.
Семь часов утра. На дворе декабрьский утренний сумрак. В институте полная тишина. Только что отзвонил звонок в верхних коридорах, призывающий к утреннему туалету. Но внизу еще мало движений; разве пробежит лазаретная девушка по нижнему коридору да швейцар Павел повозится у себя в швейцарской, не успев еще надеть своей красной ливреи, за которую институтки дали ему прозвище Кардинал. Но Ефим-Бисмарк давно уже поднялся в своей сторожке, сходил за кипятком на кухню, заварил чай и теперь будит Глашу.
— Вставай, девонька, пора. Не ровен час, кто еще сунется, пропали мы тогда с тобой оба.
За ситцевой перегородкой спит одна Глаша. С тех пор, как девочка поселилась у него в каморке, Ефим стелет себе постель на полу.
— Глаша, а Глашутка, вставать надо! Живее, девонька!
Черные глазенки раскрываются сразу и смотрят удивленно. Всклокоченная головка потешно поворачивается вправо и влево. Глаша спала нынче так сладко. Она видела чудесные сны. Видела, что ей подарили много диковинных вещей, видела огромную куклу, такую, о которой мечтала давно: с черными глазками, с розовыми щеками, с белокурыми волосами.
— Дедуска, а дедуска, — лепечет Глаша, — правда, сто нынче мое лоздение? — обращается девочка к своему покровителю и другу.
— Да уж ладно, правда. Стеша сказывала, стало быть, правда, — ворчливо отзывался Ефим.
Он и рад и не рад своей новой жилице. Вот уже второй месяц пошел с того дня, как поселилась в его каморке под лестницей маленькая черноглазая беловолосая девочка. Поселилась благодаря исключительно доброте его, Ефима, и сразу же, с первого дня своего водворения в каморку, забрала его властно в свои крошечные ручонки. Вначале он, отставной унтер Ефим Гавриков, когда прибежавшие к нему институтки стали упрашивать его приютить у себя до поры до времени девочку, и слушать не хотел об этом: боялся "ее высокопревосходительства госпожи начальницы", боялся эконома, заведующего составом мужской институтской прислуги, боялся классных дам — словом, боялся всех. Он, этот пятидесятипятилетний старик с сивыми усами и очками-консервами, за которыми странно большими казались добрые серые глаза, свыкся с жизнью институтского сторожа за свои долгие двадцать лет службы, и терять место из-за какой-то пришлой девчонки совсем не входило в его расчеты. Но, во-первых, "пришлая девчонка" оказалась похожею как две капли воды на его малютку-внучку Марфутку, в которой старик души не чаял и которая год тому назад умерла в деревне под Лугой, а, во-вторых, сама Глашутка являлась светлым лучом в бедной впечатлениями жизни старика.
Поняв сразу, что от ее благонравия и соблюдаемой ею тишины будет зависеть и дальнейшее благополучие ее жизни здесь, Глаша, или Тайна на языке институток, вела себя образцово.
Тихо, как мышка, притаилась девочка в каморке своего благодетеля, бесшумно играя игрушками, доставляемыми ей сюда институтками. Никто, кроме посвященных в тайну, и не знал, что крошечная черноглазая девочка скрывается в Бисмарковом жилище. Уходя из каморки, Ефим всегда запирал девочку на ключ. Подышать свежим воздухом он выпускал Глашу через «мертвецкую» в те часы, когда в институте бывал обед и когда все население учебного заведения находилось в столовой. Обед и ужин, вместе с лакомствами, доставлялись в сторожку самым аккуратным образом выпускными воспитанницами, а деньги, плата за Глашино помещение, вносились ими так же аккуратно в размере шести рублей, по три рубля каждые две недели. От этих денег Ефим хотел было совсем отказаться сначала, но потом решил, что они пойдут на самое Глашу и пригодятся ей на черный день.
Первый месяц ее пребывания в каморке прошел быстро, как сон; наступил другой. Нынче было третье декабря, день, когда Глаше стукнуло пять лет. Старик Ефим припас девочке подарок: плитку шоколада и нитку дешевых бус. Не успела Глаша как следует налюбоваться ими, как у дверей раздался троекратный стук — условный звук «своих». Глаша, бросившаяся было за ситцевую перегородку на постель, как всегда делала это при малейшем признаке опасности, на этот раз остановилась сияющая посреди комнаты и устремила на дверь зажегшиеся любопытством глазки. Малютка вспомнила сразу, что троекратным стуком в дверь могли извещать о своем приходе только ее баловницы тетеньки, институтки.
Действительно, из-за двери, предупредительно открытой Ефимом, выглядывали их милые, оживленные, хорошо знакомые девочке лица: «дедушки» Тамары; «бабушки» Ники; «папы» Алеко; «мамы» Земфиры; «тети» Донны Севильи или, попросту, тети Оли, как называла Кажущуюся Испанку Глаша; «тети» Маши Лихачевой; «тети» Золотой Рыбки; ее подруги «тети» Муси; «тети» Эли Федоровой и «тети» Лизы Ивановой. Прибежала и белокурая «тетя» Наташа, которая так хорошо умела читать Глаше о чем-то таком, чего еще, за крайней молодостью своей, никак не могла понять Глаша, но что звучало так складно и так красиво.
Первой вбежала Шарадзе, она же и «дедушка» Глаши.
— Здравствуй, милая Тайна. Поздравляю тебя!
— Дорогая девочка! Ненаглядная Тайна, поздравляю!
— Поздравляю Тайну, доченьку, дорогую нашу малютку! И все оставшиеся наверху тети поздравляют и целуют тебя.
— Милая крошка Тайна, поздравляю, поздравляю, поздравляю!
Град поцелуев и поздравлений сыплется на Глашу, как цветы и конфеты из рога изобилия, изображаемого на картинах. Потом ее торжественно подхватывают на руки и несут. Несут и сажают на стол.
— Вот тебе подарочек от меня, милая Тайна!
— И от меня!
— И от меня!
— А вот и мой!
Глаза Тайны раскрываются широко. Крик восторга рвется из маленькой груди и замирает на губах.
Она не видит изящного, всего в розовых бантах и прошивках платья, которое ей дают «мама» Земфира и «папа» Алеко, не видит хорошенького альбома, зарисованного хризантемами и розами, не видит крошечной склянки с водою, где мечется живая золотая рыбка — приношение Лиды Тольской, не видит большой красивой банки с помадой, которую протягивает ей сама насквозь пропитанная духами Маша Лихачева. И коробочки с перышками, резинкою, цветными карандашами и картинками в руках Лизы Ивановой не видит Глаша. Она видит только одно: ее сбывшуюся, в конце концов, мечту, мечту маленькой девочки, которую она только раз обронила вслух как-то — прелестную куклу в руках «бабушки» Ники, заветную куклу, одетую институткой, в зеленом камлотовом платье, в переднике и пелеринке, как у заправской институтки.
Куколка, милая куколка! Дорогая, добрая, прекрасная мечта!
Глаза Глаши горят восторгом. Щеки рдеют, губки раздвигаются в блаженную улыбку, ручонки тянутся к дивному видению помимо воли девочки.
— Дай, бабуська Ника, дай, — лепечет повелительно и радостно крошка.
Растрепанная головка качает отрицательно.
— Нет, нет, раньше поцелуй меня за то, что я отгадала твое желание.
— Баян, не смей мучить ребенка! — кричит Шарадзе и топает ногой в то время, как Глаша звонко чмокает свою шестнадцатилетнюю «бабушку» в ее свежую щечку.
Тамара не принесла "настоящего подарка", но зато припасла для общей дочки целую коробку "сборных конфет", которыми ее угощали подруги после приема родных. Тер-Дуярову никто не навещал, все ее родные и знакомые жили далеко, в Тифлисе, а сама она «хронически» страдала отсутствием денег. Эти конфеты собирала она целую неделю, имея "гражданское мужество" отказываться от них в пользу своей названной внучки. Был у нее заготовлен и еще один подарок для Глаши, но он был единогласно отвергнут всем классом: тщательно составленный и переписанный в хорошенькую тетрадку сборник шарад, над которым просидела три долгих вечера Тамара. Этот подарок, забракованный остальными за молодостью лет Тайны, остался лежать в пюпитре армянки.
