Летчик Мишка Волдырь - Гершензон Михаил Абрамович (книга регистрации .TXT) 📗
Это — планеры. Планер — тоже воздушная птица, как и самолет, но у планера нет мотора и нет винта, — планер летает так, как летает змей. Только змеем нельзя управлять, а на планере сидит летчик и направляет его по своей воле, — то по ветру, то против ветра, то вправо, то влево. Если против ветра, планер поднимается вверх, парит, а если ветер спадет, летчик медленно посадит планер на землю.
Здесь, у холма, теплый воздух поднимается вверх, приближаясь к склону, и планеру легко подняться, его несет вверх восходящий воздушный поток.
— Эй, берегись! — кричит рыжий летчик, — Матвей Никанорыч, зазевавшемуся пареньку.
Это тащат на буксире лошади его планер за восемь верст, к возвышенности Узун-Сырт. Кара-Оба— хороший холм для полетов, — и деревня близка, и службы и склады запасных частей и инструментов; пологие скаты далеко раскинулись во все стороны. Но этот холм невысок, и склоны его чересчур пологи; восходящие потоки воздуха здесь не сильны, и планер, как бы хорош ни был, может здесь подняться в воздух только на короткий срок, — минуты на две, не более.
А у возвышенности Узун-Сырт, что возле деревни Султановки, склоны круче, воздух сильней выпирает парящую птицу в небо. Рекорд можно взять только здесь.
Не одному Матвей Никанорычу лететь с Узун-Сырта.
Вот перед ним вылетает на своем «Икаре» летчик Арцеулов. Сперва — недолгая балансировка: стартовая команда еще удерживает планер.
Вот Арцеулов отпустил буксирный трос. Рано, летчик, отпустил ты трос: планер круто пошел на снижение. Нужно скорей попасть в восходящий поток.
Арцеулов боком дал отнести себя ветром к склону, дал прижать себя к горе: у горы сильнее воздушные течения.
Наконец-то!
Птицу подбросило вверх. Вот, планер застрял на месте; белый корпус резко выделяется на густой синеве неба.
Выше, выше! Летчику трудно не терять высоты.
Опускается.
Нет, поток снова подхватил планер, аппарат опять поднимается вверх.
— Поперечное управление слабо, — говорит Матвей Никанорычу приятель его, прилетевший с Украины. — Планер с трудом забирает высоту.
Однако, планеристы устали уже следить за полетом.
— Надоело? — кричит сверху Арцеулов.
— Надоело! — отвечают ему планеристы.
Час уже держится в воздухе летчик.
Планеристы раздобыли шахматную доску и составили партию: не дождаться. Прошлогодний рекорд побит. Арцеулов продержался в воздухе 1 час 17 минут 55 секунд. Он сделал 29 кругов и плавно спустился в Коктебельскую долину.
— Матвей Никанорыч, лети!
Матвей Никанорыч спокоен. Не впервые ему подниматься с земли. Планер!
Не то, что парить в воздухе; не то, что кувыркаться над облаками— четыре вражеских самолета он сбил наземь еще в германскую войну и спланировал в плен на самолете с разбитым мотором.
Матвей Никанорыч уселся в гондолу своего «Комсомольца».
Взлет — как по маслу. Взмыв, — клевок, взмыв, — клевок. Ручка, педаль, ручка, ручка, педаль. Аппарат стал плавно скользить вдоль гребня горы.
Выше!
Каждый порыв ветра, даже самый слабый, подымал планер кверху.
Выше! Выше!
Но планер заупрямился. Он накренился. Летчик, почему планер накренился? Планер стал заворачивать носом к горе!
Крен увеличился, — больше, больше! «Комсомолец» круто спускается книзу.
Треск.
Крылья сложились кверху, аппарат камнем упал к подножию горы.
Летчик, Матвей Никанорыч, был мертв, когда его вытащили из-под обломков. Из-под рыжих волос, по глубоко запавшей щеке, текла узкая струйка крови.
Он продержался в воздухе 2 минуты 18 секунд и погиб оттого, что поломался кабанчик элерона — рычажок руля поперечной устойчивости. Планер перестал слушаться летчика, круто пошел книзу, крылья не выдержали сильного напора воздуха и сломались.
XXXIV. Бюст Ильича
Ребята устроились, прибрали дом, расставили по местам койки, разобрали матрацы. Дворник Иван, посасывая вечную свою козью ножку, выгреб в сарай ворох мятой бумаги и соломы. Отпыхтел грузовик, и со скрипом затворились тяжелые створки ворот.
Когда все было готово, ребята стали устраивать ленинский уголок.
— Портрет нужно повыше, — сказал Ерзунов.
— Так? — спросил Шурка, наготовив гвоздь.
— Еще правей чуточку.
Шурка приколотил портрет. Это был хороший портрет, делегаткин подарок; та самая делегатка, с лицом в оспе, что провожала ребят, когда они уезжали на Кавказ, принесла его. Ильич в пальто и шапке идет по снегу и улыбается, добрый такой и веселый.
Потом Ленька Александров склеил четыре плаката и выложил по черной глянцевой бумаге красными жилками: Ленин, Ильич, Владимир и Вождь.
Повесили плакаты.
— Хорошо бы еще из цветной бумаги цепки, — сказал Карась — Только мне одному не склеить, долго это.
— А я тоже буду клеить, — сказала Ленка и сразу взялась за дело.
И Лютикова пришла и тоже стала клеить колечки.
— Вы вместе не склеивайте, вы только колечки клейте, — сказал Карась.
Лютикова надула губы.
— Да, хитрый! Я тогда вовсе брошу, — Но не бросила.
Потом увидала, как Карась мудрено клеит, и перестала дуться. Сережка не по одному кольцу склеивал, а по три, с подвесками. Костя за братом побежал, чтоб тот пришел провести в уголок лампочку. Шурка с Волдырем тем временем наладили полку, чтобы на нее класть книжки про Ленина.
— А книг-то у нас почти и нету, — сказал Мишка.
— Ну, будут.
К вечеру Костин брат провел лампочку, ее обтянули красным и зажгли. Карась с Лютиковой поразвешивали цепочки, и стал уголок готов.
— Хорошо-то как! — засмеялась Ленка.
— И светло!
— Очень вышел хороший уголок, — сказал Карасев, обтирая с рук присохший клейстер.
Сперва всем очень понравилось. А потом Шурка скажи:
— Нет, нехорош уголок. Вот я видел в клубе ГПУ, — там на полочке гипсовая головка — по грудям как раз, и не то чтоб маленькая, а как будто живая. А без бюста у нас и не уголок вовсе.
— Хорошо, как у ГПУ деньги есть. А как у нас нет, — сердито сказал Ерзунов. — Бюст, небось, рублей пять стоит, — окуснешься!
— Да, не меньше.
— Катерина Степановна ни за что пять рублей не даст.
— А я говорю — даст!
— Не может она дать, — вмешалась Фроська. — У нас на переезд все деньги ушли, осталось только на питание.
— Ну, что ж, можно с питания снять.
— Да мы уж на каше-то посидели, — просопел Карась. — Будет с нас.
— Нельзя, — сказал Ерзунов. — Слабых у нас много.
— Снять с питания! Снять с питания! — разошелся Костя, — даже красным стал.
Шурка, Волдырь и Чистяков хлынули к Катерине Степановне.
Катерина Степановна — наотрез.
— Я, — говорит, — на это не имею права. Кормежка у нас и то не ахти какая, слабых — смотрите, сколько, — Ленка, Дорошина, Тоня, Горохов, Ерзунов. С питания снять ничего нельзя. И чем у вас уголок плох? Портрет хороший, лампочка светлая, цепочки. Вот и в пятнадцатом, и в седьмом доме бюста нет, и в тридцать первом.
— Ну, там пусть не будет. А мы хотим — стоял на своем Шурка.
— Теперь нельзя. Вот в будущем месяце нам снова на расходы денег дадут, тогда купим. Не все равно, что теперь, что через месяц?
— Было бы все равно, ходили бы в окно, а то ходят в дверь, — сдерзил Шурка.
С тем и ушли.
Шурка с Костей сбегал к делегатке и вернулся, повесив нос.
Вечером, залезая под одеяло, Шурка вдруг сказал:
— А бюст у нас все-таки будет.
— Откуда? — спросили разом и Костя и Кочерыжка.
— Уж я знаю.
— Да ну, откуда, говори!
— Шарика продадим, — отрубил Фролов.
Ребята оторопели. Они уже было окрестили Шурку из-за Шарика «песьим батькой».
— Продадим Шарика? — переспросил Волдырь, привстав.
— Ну да, продадим, а он сбежит.
— А вдруг не сбежит?
— Сбежит. Он хоть цепь перегрызет, а сбежит.
