Красные следопыты (Повести и рассказы) - Голышкин Василий Семенович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений TXT) 📗
Я вошел и замерз. В церкви было холодно, как в колодце. Папа стоял и смотрел на стену. Со стены на папу смотрел тощий старик. Длинный и тощий, как в зеркале из «комнаты смеха». Он грозил папе пальцем. Грозил не страшно, как будто спросонья. Папа повернулся и ушел. А старик продолжал грозить ему в спину. Папа шел и хмурился.
Крепость стояла над Волгой. В крепости жили люди и голуби. Над входом висела вывеска из стеклянных буковок. Ночью буковки, наверно, светились.
— Ка-тин-на га-ле-рея. — Я прочитал по слогам и удивился, почему в слове «Катина» два «н». Потом догадался: «Картинная», а не «Катина». Из слова выпали две стеклянные буковки — «р» и «я». Но «Катина галерея» мне больше понравилось.
Папа ходил от картины к картине, и выражение лица у него не менялось. Вдруг он остановился и замер. Отступил, разглядывая что-то, и снова замер. Прошла минута-другая, а папа все стоял, не меняя позы. Потом вдруг вздохнул, как из воды вынырнул, пошел куда-то, снова вернулся, весело посмотрел вокруг, как бы приглашая других разделить с ним радость увиденного, и снова замер, уставившись на что-то.
Я сгорал от любопытства. Мне не терпелось увидеть то, на что смотрел папа. Но он все стоял и стоял. Потом пошел. Обернулся. Опять пошел. Еще раз обернулся. Ушел.
Я кинулся к тому месту, где стоял папа, и замер, как он. На меня с картины смотрел мальчик. Он стоял возле плетня и смотрел на меня, сжав кулачки. Тут же валялась сумка с книжками. На лице мальчика был страх. Но это был страх отваги, а не страх трусости. Ему страшно, но он все равно ничего не боится. Он чувствует свою правоту и готов поколотить всякого, кто к нему сунется. Я смотрел на мальчика, а видел тех, кого художник не нарисовал. Один из них злой и длинный. С длинными, как кочерга, руками. На руки вся надежда. Длинный труслив и слаб. Но из-за рук до него не доберешься. А сам он достанет любого.
Двое других покороче. Круглые и упрямые, как бычки. Эти заходят справа и слева. Косят глазами на длинного. Длинный идет в лоб. Но он не спешит с атакой. Он хочет взять на испуг. Замахивается то правой, то левой. Но тот, возле плетня, не из пугливых. Ему еще страшно, но он уже улыбается. Драки пока нет, но она будет. Картина так и называется: «Мальчик, готовящийся к драке».
Я стою и смотрю, не в силах оторваться. Потом спохватываюсь и выбегаю на улицу. Гремят трамваи. Идут пешеходы. Осень сеет желтый лист. Папы нигде нет.
Возвращаюсь, как приехал, зайцем.
— Долинск!
Навстречу поезду, заглядывая в окна, бежит женщина. Платок сбился... Коса, улиткой закрученная на затылке... Мама!
Обласканный, слышу, как бьется мамино сердце. Но мысли мои о папе.
— Папа дома... Сказал, где был... Я прибежала... — Мама все еще не может отдышаться.
Мы дома. Мама приготовила ужин. Сняла с плиты чайник и пролила воду. Газ вспыхнул, как северное сияние.
— Позови папу, — сказала мама.
Я пошел. Папа сидел и писал. Потом встал. Сжал кулаки и посмотрел сквозь меня. Глаза у него горели. Папа был похож на мальчика, готовящегося к драке, к неприятной, но необходимой работе. Я тихонько ушел.
— Где папа? — спросила мама.
— Папа готовится к драке, — сказал я.
— Что? — удивилась мама.
— Папа занят, — сказал я. — Я его потом позову.
ПРОПАВШЕЕ ОТЧЕСТВО
Лизиного папу звали Григорий Григорьевич. Папиного брата — Андрей Павлович. Это было странно. Братья, а отчества разные: Григорьевич и Павлович. Ее, например, в торжественных случаях звали — Елизавета Григорьевна, хотя она и не доросла еще до отчества. Так же, в торжественных случаях, звали и ее младшего брата: Евгений Григорьевич. Они были брат и сестра. Родные. Но ведь и папа и дядя Андрей тоже были родные. Почему же их звали по-разному, одного Григорьевичем, другого Павловичем?
Загадав что-нибудь, Лиза уже не отступала, пока не узнавала, что хотела. Но мама на ее вопрос о папином отчестве только отмахнулась ухватом и, сердито пырнув его в печку, отослала Лизу к папе.
Папа нахмурился, забегал глазами, но Лиза не дала им убежать под мохнатые брови. Уставилась в папины глаза снизу вверх и стала ждать ответа.
Папа молчал, продолжая бегать глазами. Наконец, увел их из-под настырного взгляда дочери и сказал:
— Это долгая история...
— Ага, — сказала Лиза, приготовившись слушать.
— Твой дед был недобрый человек, — сказал папа.
Лизе показалось, что она стала хуже слышать. Мир, только что оглушительно кудахтавший, рычавший, кричавший за окном, вдруг, словно испугавшись чего, заговорил вполголоса, почти шепотом, и Лиза, поддавшись этому испугу, тоже шепотом спросила:
— Ну и что?
— Твой дед был недобрый человек, — повторил папа. — Я отказался от его отчества.
— А дядя Андрей? — спросила Лиза. — Он не отказался?
— Он не отказался, — сказал папа.
Лизе вдруг стало жаль дедушку. «Недобрый... » Недобрый, значит, злой, нехороший. Таких никто не любит. Ни один человек. Но ведь и недобрый — он тоже человек. Значит, сам себя он тоже не любит...
Один раз Лиза была в кино. Показывали картину про шпиона. В том месте, где шпион убивает девочку, Лиза заплакала.
«Тебе жалко девочку, да?» — спросила подруга.
«Нет, — ответила Лиза, — мне жалко девочку и шпиона».
«Шпиона?» — удивилась подруга.
«Да, — сказала Лиза, — зачем он такой... »
Потом она была еще на одной картине. Показывали, как наши ведут пленных фашистов. Их было видимо-невидимо. Лиза удивилась, неужели так много людей идет в фашисты? Она бы ни за что не пошла. Хоть жги ее, хоть топи, хоть режь...
И все же ей было жаль фашистов. За то, что они фашисты. Самые недобрые из всех недобрых.
Лизе было жаль дедушку. Как будто он вчера умер. А папе не было жаль. Он даже от дедушкиного отчества отказался. Маме тоже не было жаль. Но мама всегда, как папа. Про нее даже, смеясь, говорили: «Как у Григория аукнется, так у Полины откликнется». Мама слышала, но не обижалась. Была всегда, как папа. А Лиза не всегда. Лизе было жаль дедушку. Лучше бы она не знала, что он недобрый. Но, узнав это, она уже не могла скрыть жалости. Она просто не знала, что на свете есть нечто такое, что надо скрывать от других.
— Ты чего такая? — спросил у нее раз сосед — длинный и важный, как гусь, Валерка.
Нос у Валерки тоже был, как у гуся, красный.
Лиза, задумавшись, не удостоила вниманием ни Валеркин нос, ни самого Валерку.
— Эй, — крикнул он, — ты чего такая?
— Какая? — опомнилась Лиза.
— «Аш два о», — усмехнулся Валерка.
Он знал, чем подсекать сверстников. Услышав непонятное, Лиза в упор посмотрела на Валерку. Засмеется, значит, сказал плохое. Валерка не засмеялся. Лиза задумалась. «Аш два о», что это? И почему Валерка знает, а она нет? Ведь они в одном классе учатся. И Лиза учится лучше, чем Валерка.
— Не ломай голову, — сказал Валерка. — «Аш два о» — это формула воды. — Сам он только что узнал об этом у брата, старшеклассника.
Лиза поняла намек: глаза на мокром месте. Но ей почему-то не хотелось обижаться на Валерку.
— У меня дедушка был недобрый, — сказала Лиза.
— Знаю, — сказал Валерка и тут же пожалел о сказанном: дома ему не велели никому говорить об этом.
— Что ты знаешь?
Лизины глаза впились в Валерку, как осы.
У Валерки было два выхода. Соврать или сказать правду. Врать он не умел. Поэтому оставалось сказать правду. Верно, был еще один выход — запасной. Можно было промолчать и ничего не ответить. Но, стоило взглянуть на Лизу... Впрочем, и смотреть не стоило. Валерка и без того знал, какая она настырная. Поэтому он сказал правду:
— Твой дедушка был фашист, предатель...
Благодаря своему росту Валерке давно не приходилось взывать к помощи мамы. Поэтому Зоя Петровна, Валеркина мать, была искренне удивлена, услышав сыновний вопль о помощи: «Ма-ма!» Так мог кричать только насмерть перепуганный ребенок. Выскочив на улицу, Зоя Петровна еще больше удивилась. Ее долговязый сын, как гусь от коршуна, с трудом отбивался от какой-то девчонки. Сердцем она приняла сторону сына, умом — сторону девчонки, которую не могла распознать. Поколотить мальчишку в годы ее детства считалось верхом девчоночьего удальства. Но сын взывал о помощи, и сердце матери не выдержало. Она подбежала к дерущимся, разняла их и узнала девчонку.
