Петровская набережная - Глинка Михаил (читаем книги TXT) 📗
— Ну как? Как ты? Все ли хорошо? Ничего в дороге не случилось? — через несколько часов спрашивала Митю бабушка, держа его голову между своих ладоней, отчего Митя слышал плохо. Бабушка глядела и не могла наглядеться в его глаза. — Ничего не случилось? Только — правду!
А Митя, который потратил всего полдня на то, чтобы преодолеть при помощи четырех почти попутных грузовиков тридцать километров, отделяющих Старосольск от Зариц, был уверен, что совершенно искренен, когда ответил бабушке, что в пути у него не было ни задоринки. Так что даже и рассказывать нечего.
— Ну да, ври больше, нечего ему рассказывать, — сурово сказала Евфросиния Матвеевна. Она повернула Митю к себе и тоже долго на него смотрела. Потом отвела глаза на бабушку, обе покачали головой, и бабушка отвернулась.
Митя знал, что это означает. Это означало, что няня Фрося тоже подтвердила: Митя все больше походит на папу. А для няни Фроси это было важно, даже особенно важно, потому что, вообще-то, няня Фрося сначала была няней у его папы, потом у двух его младших братьев, Митиных дядей, которые тоже погибли, а Митя у нее был уже напоследок.
Но Мите было не до того, чтобы сидеть со старушками. Он спешил переодеться: ведь смешно бежать на речку в форме! Да еще босиком!
Зарицкие дрова
Приехав в Зарицы, Митя сразу понял, что уж если кого и придется здесь слушаться, так это в первую очередь нянину сестру — бабу Полину.
Баба Полина была младше няни Фроси лет, может, на пятнадцать, а то и на двадцать. Еще до войны она осталась без мужа, а в войну, пока в Зарицы не пришли немцы, работала в колхозе бригадиром. Одним словом, Митя как увидел ее в первый раз, так и понял: вот от кого здесь все зависит. У бабы Полины и лицо было как у министра или индейского вождя. Глядела она сурово, говорила мало и если что-нибудь произносила, так только один раз, на повторения не разжижалась. А если баба Полина чуть-чуть улыбалась, так и все кругом, как по команде, начинали смеяться. Да только за месяц, что Митя ее видел, случилось это раз или два. Даже если приходили к ней за советом, так стояли у порога и ждали, пригласит ли в избу, или пойдешь обратно не вошедши.
У бабы Полины был поздний сын, однолеток Мити. И Митя сразу понял, что Костя — человек подневольный. Играть или идти куда взбрело даже сейчас, летом, он не смел, пока не выполнит свою дневную работу: то Костя полол огород, то носил воду для полива, а когда началась молотьба, то должен был за каждую неделю заработать три трудодня. А это значило, что часа по четыре каждый день он гонял по кругу лошадей, чтобы они вертели молотилку. Митя как-то их всего час погонял, так у него потом весь вечер и всю ночь перед глазами земля вертелась.
Кроме того, Костя участвовал в заготовке дров.
Ну, это только называлось так — дрова, а был это на самом деле хворост. Когда-то очень давно — ни баба Полина, ни даже няня Фрося этого не помнили — вблизи деревни стояли леса. Но леса свели, и осталось голое место, считай — степь, хоть и вовсе не в степном районе. Так вот, лесов не было, дрова заготовлять было вроде и негде, но печи топить чем-то надо, и приходилось рубить и возить хворост, и делали это баба Полина и Костя, Митин, значит, ровесник.
Когда Митя увидел, что баба Полина и Костя собираются ехать за хворостом — мажут дегтем оси у тележки, привязывают к тележке веревку, а Костя деловито, не глядя на Митю, осматривает топор, — то Мите оставалось одно из двух: либо считать себя приехавшим отдыхать от каких-то особенных жесточайших трудов, либо, так же как и Костя, готовиться «рубить дрова». Когда те отправились в первый раз, Митя с ними не пошел, и бабушка ему ничего не подсказала. Но вечером, когда сели ужинать и Костя засыпал прямо за столом, Митя вдруг заметил, что голос у него стал визгливый и всякий раз, когда он пытается что-нибудь сказать, все смотрят на него, на Митю, с трудом и тут же отворачиваются. А бабушка сидит опустив глаза.
— Да откуда я знал, что мне надо тоже идти? — возмутился наконец Митя.
Все опять промолчали, даже Костя, будто Мити здесь и нет.
Митя опять, уже почти с отчаянием произнес:
— Ну откуда… Мне же никто ничего не сказал!
И тут только няня Фрося смилостивилась:
— Так и в следующий раз ничего не скажут, самому видеть надо!
Это означало, что пока, до следующего раза, его условно прощают.
Теперь, боясь, что опять уедут без него, Митя несколько дней подряд все спрашивал: когда? Когда поедем-то?
Баба Полина даже сказала:
— Не торопись — не знаешь, куда торопишься.
И улыбнулась. А Костя и няня Фрося засмеялись.
И вот, когда они в следующий раз собрались за «дровами», Митя, конечно, уже был наготове. Он даже сам удивлялся тому, каким стал распорядительным и деловитым. «Вот поедем, — думал он, — и привезем такой возище, какой оттуда никто еще не привозил! Нет, я им покажу…» Что именно он им собирался показать, было ему самому не совсем ясно, но показать что-то было необходимо. И Митя так же деловито, как и в прошлый раз Костя, точил бруском топор, осматривал веревку, дергал из стороны в сторону тележку, проверяя ее на крепость.
…Заросли кустов были от Зариц километрах в четырех. Пустую тележку к месту заготовки они катили целый час. Катили по очереди, тележка только с виду да поначалу казалась легкой, и Митя чем дальше, тем все чаще спрашивал себя, а каким же будет их обратный путь. Вот попался мостик — одно колесо между досок затрясло; вот небольшой овраг — скатились-то легко, но вверх и пустая тележка не хотела катиться. Вот небольшое, но совершенно топкое место — и колеса выжимают из примятого мха воду…
— А как же нагруженными здесь проедем?
— Это мы сейчас напрямки, с дровами крюка давать придется.
Вот. Значит, обратный путь будет еще длиннее!
Наконец они добрались. Никакого леса, естественно, не было. Стояли лишь заросли ракиты, ивняка толщиной в ножку стула.
— Выбирайте потолще, — приказала баба Полина.
Костя с Митей нагибали, она рубила у корня. Потом, когда она стала тяжело дышать, Костя сказал:
— Мамка, давай я.
Костя порубил, дал Мите, хотя Митя с топором, вообще-то, еще не умел обращаться.
— Прямей, прямей лезвие! — учил Костя.
Пригнутые хворостины при неточном ударе пружинили, топор отпрыгивал непонятно куда, и вдруг, промазав, Митя засадил топор в землю, да у самой своей ноги, вплотную с резиновой тапкой.
Баба Полина даже глаза закрыла.
— Положь, — сказала она, взяла топор и больше его уже им не отдавала.
Нарубили, стали класть на тележку.
Все, что делал Митя, он словно нарочно делал наоборот. Первые стопки надо было класть вдоль тележки — он принялся класть поперек. Когда нужно было держать веревку, он давал слабину, когда надо было отпустить, принимался тянуть. На него не сердились, хотя и покрикивали.
А потом они поехали. Баба Полина впряглась спереди, Митя с Костей уперлись сзади, тележка заскрипела и тронулась. Огромная куча хворосту, которую они нагрузили, заколыхалась, как стог.
И Митя стал считать метры.
Первый раз они остановились передохнуть, преодолев первую канаву. Мите казалось, что они уже далеко отошли от зарослей, а оглянулся — вот они, просто крюк их обратной дороги шел вдоль ракитника.
— Тут партизан прятался, — сказал Костя. — Вон там его заловили!
— Он один был?
— Один. Немцы знали, что он тут прячется. Негде больше. Они собаку послали — он ее пристрелил. Выстрелы услышали. Они тогда бронемашину подогнали и в громкоговоритель ему кричат: «Не выйдешь — мы кусты запалим!» А он здешний, знает, что на пять деревень других дров здесь нет, а дело уже осенью, холод. Он и вышел.
— И что с ним сделали?
— «Что», «что»… Повесили. В сельсовете, на крыльце, на шнуре электрическом…
— Ладно, — прервала сына баба Полина. — Не видел, так и нечего расписывать…
— А мне говорили! Да! Вон Ленька Юлин видел!
