Петровская набережная - Глинка Михаил (читаем книги TXT) 📗
— Пошли, — сказала баба Полина.
И они снова принялись толкать переваливающийся на неровностях дороги воз, а впереди были и мостик, и тот овражек, который Митя заметил еще на пути с пустой тележкой. И больше трех километров то пыльного, то каменистого, то с легким спуском, то с таким же легким подъемом проселка. И Митя, уже совсем сопрев, успел подумать во время этого пути и о древних рабах, которые годами выполняли одну и ту же непосильную работу вроде этой, и о лошадях, волах и верблюдах — вот несчастные-то, оказывается! Думал он и о том, что же к нему испытывал Костя, когда несколько дней назад, зная, что он, Митя, в этот самый момент ловит рыбу, он, Костя, вот так же, как сейчас, толкал стог хворосту… «Да он же ненавидеть меня должен!» Митя бросил на Костю быстрый взгляд. Но тот упирался в туго обвязанный хворост, а почувствовав взгляд Мити, лишь ухмыльнулся. И еще Митя всю их обратную дорогу думал, конечно, о партизане. Мысли об этом человеке и мешали и помогали ему двигаться. Все время их обратного пути Митя оглядывался на заросли кустов — даже сейчас, летом, в самую лиственную пору, какое в них убежище? Партизан скрылся туда потому, что больше уже было некуда. Осень была, сказал Костя, значит, уже и лист облетает, и огня не разожжешь — а кругом по всем деревням стоят враги… Партизаны в представлении Мити должны были собираться в глубине непроходимых лесов, куда не могут пройти танки, не достанет артиллерия, где их не сможет обнаружить самолет-разведчик. Партизаны — Митя представлял их одетыми в полушубки и валенки — выбирались с пулеметами из лесов, имея точные сведения от своих связных. Они взрывали мосты, захватывали немецкие штабы, освобождали пленных… Митя оглянулся — кусты были уже вдали, они еле виднелись ровной низенькой щеткой. Какой боевой дух надо иметь, какую непримиримость, чтобы воевать против обступившего тебя со всех сторон врага, имея всего лишь такое убежище, как эти кусты!
И когда Митя думал о неизвестном ему замученном человеке, свой нынешний труд — толкать тяжелую тележку, которая только что представлялась ему огромной тележищей, — становился уже не таким непосильным.
Когда, вспотевшие, вконец замаявшиеся, они вкатили наконец свою поклажу во двор, то оба, как были, повалились на загаженную курами траву.
— Два дня, Костька, делай что хошь, — сказала баба Полина, снимая косынку. Волосы ее тесно прилипли к голове.
И Митя, к которому, конечно, тоже относились эти слова, вдруг почувствовал, насколько сладостнее отдых заработанный.
— На рыбалку… утром… пойдем? — спросил Костя, отдышавшись.
— Когда?
— Как рассветать начнет.
— Ага. А пустят?
— Кто ж нас сейчас не пустит? Сейчас куды хошь…
Карлуша
Деревня Зарицы стояла на высоком берегу речки. Узкая речка текла по широкой лощине. Возможно, если рассмотреть окрестный рельеф по-научному, так это были и не берега речки совсем, а края каньона или огромного плоскодонного оврага, который речка разрабатывала тысячелетиями и вот теперь довела до такой ширины. Сама же деревня Зарицы стояла на равнине, ровной как стол, и все окрестные деревни тоже стояли на равнине. Но равнина эта была изрезана ручьями и речками, и один из самых глубоких прорезов как раз и проделала речка Сужа, что текла через Зарицы.
Сужа была речка необыкновенная. В верхнем своем течении она была пресная, а начиная от Зариц в Сужу впадало такое количество горьких ключей и ручейков, что уже через полкилометра в речке менялось все: водоросли, рыба, даже цвет лежащих в воде камней. Вверх по течению в речке водились налимы, усачи, пескари и веселая змеистая рыбка вьюн. Ниже Зариц — в омутах, оставшихся от весеннего половодья и отрезанных от озера мелкими, бормочущими по камешкам перекатами, страшными для крупной рыбы, — нагуливали жир язи, голавли и лини. К концу лета, когда перекаты совсем мелели и вода в омутах становилась такой горькой, что ее и в рот не возьмешь, взбунтовавшаяся рыба — не хотела, наверно, жить в этой горечи — вдруг устраивала на заре такую пляску, что казалось, будто воду кто-то кипятит снизу.
Вот в такое утро, когда только вставшее солнце осветило крыши деревни, а вся речка в своей лощине еще лежала в тени, Костя и Митя вышли с удочками на косогор к полуразрушенной церкви.
Митя был в деревне меньше недели, но уже знал, что в самом близком от деревни омуте рыба не ловится. Почему не ловится, никто не знал. Отрезанный от речки глубокий длинный омут хранил какую-то тайну.
— Смотри… — вдруг прошептал Костя.
На поверхности необитаемого, как Митя считал, омута вдруг появилась ломаная водяная морщина. Морщина эта, несколько раз поворачивая, обошла омут по краю… Потом вдруг что-то взвихрило, вскинуло воду, всплеск долетел до мальчиков на косогоре, и омут вновь погрузился в предутренний сон.
— Смотри, смотри!! — снова прошептал Костя.
Совсем в стороне от того места, где только что клубком взвинтилась вода, под самой поверхностью неподвижно стояла длинная темная тень.
— Во щучища!!
Щука была метровой, не меньше. Не сговариваясь, мальчики кинулись вниз.
Вот кто здесь всю рыбу сжирает!.. А они-то ломали голову…
Когда они спустились к воде, щуки уже не было.
Они знали, что никакая щука на червяка не идет, однако все же не могли удержаться и принялись закидывать удочки.
Но снова омут словно омертвел: ни одного всплеска, ни одной поклевки.
— На живца ее надо ловить, — бормотал Костя. — Или глушить!
— Как это — глушить?
— А так, — загадочно ответил Костя. — Глушить, да и все. Ну ладно, пойдем-ка в другое место…
Омут, в котором вода словно кипела, они увидели еще издали. Тут и взрослый рыболов потерял бы голову. Мальки носились совсем поверху, чуть ниже — рыбки величиной с палец, а дальше, внизу, на фоне светлого каменного дна ходили стаи темных рыбьих теней — длиной в столовую ложку. Время от времени такая рыбина, видимо что-то сказав другим, вдруг отделялась от них, выныривала, распугав всплеснувшуюся мелочь, глотала что-то одной ей видимое и снова с облегчением уходила в глубину.
Не отрывая глаз от воды, мальчики поспешно разматывали удочки.
Кому из рыболовов не знакомо это чувство, когда ты уже закинул удочку и знаешь, что здесь полно рыбы, и поплавок так замечательно лежит на воде, и рыба сейчас возьмет и дернет, и ты почувствуешь на конце лески эту восхитительную трепещущую тяжесть!
Митя закинул удочку, не сомневаясь, что сейчас начнет клевать. И действительно, рыба набросилась на все наживки. Но это была такая мелочь, которая не в силах даже сесть на крючок. Мальки теребили и грузило, и леску, толкались, отнимая друг у друга право дернуть за наживку, — а толку никакого. Рыба покрупней к крючкам даже не подходила.
— Поглубже надо переставить… — деловито сообщил Костя и передвинул поплавок.
Результат тот же: поплавок продолжал лишь мелко вздрагивать. Наживку теребила мелочь.
— Давай еще глубже!
Крючки опустились почти на дно. Большие рыбы, размеренно совершая свой обход, по-прежнему деловито скользили у самого дна согласными в движениях стайками штук по пять-шесть. Ни одна из них не заинтересовалась обманчивым лакомством.
И тут мальчики услыхали шаги. К омуту, медленно переставляя по тропинке ноги, приближался старик. На плече он нес коротковатую удочку.
— А-а, Карлуша идет, — сказал Костя.
— Какой Карлуша?
— Да Карлуша, немец.
— Какой-такой немец?
— Обыкновенный.
— Он воевал за них, что ли?
— Да не. Он уже тогда почти что слепой был. Знаешь, сколько ему годов? Сто, наверно.
В представлении Мити этот медленно переступающий слепой старик — вон как ощупывал он ногами тропинку! — не мог быть немцем. Немцы для Мити были в танках, в кабинах пятнистых самолетов. Немцы шли засучив рукава и сжимая автоматы. Там, где прошли немцы, вставали пожарища. Густой нефтяной дом с красными языками поднимался к небу, а глаз немцев не было видно из-под рогатых, надвинутых на лоб касок. Была еще одна разновидность немцев: невидимые, уже переставшие наступать, они окопались, засели в бетонных дотах вокруг того снежного поля, на котором погиб папа. Митя никогда не был на этом поле, но хорошо себе его представлял!
