Берестяга - Кобликов Владимир Васильевич (читать полностью бесплатно хорошие книги TXT) 📗
В обед трех бригадиров и Лосицкого вызвали на хутор к директору.
Возле кровати больного сидел Игорь Аркадьевич Гуминский.
— Николаю Николаевичу нужно ехать в больницу, — сказал Гуминский своим тихим голосом. И показалось, что это вовсе и не он сказал, потому что ни один мускул при этом не дрогнул на его лице, а рот его, как всегда, был прикрыт шарфом. — Но он говорит, что не может оставить вас одних. Вы что на это скажете, молодые люди?
— Вы за нас не беспокойтесь, — стал успокаивать Лосицкий. — Все будет в порядке. Закончим работу и благополучно вернемся домой. Сами не маленькие, а кроме того, здесь Скирлы, Ефим Назарович Нырков. За нас вам беспокоиться нечего…
Николай Николаевич ничего не ответил…
— Федор Федорович, запрягите, пожалуйста, Сокола. Поедем в город, — неожиданно громко и твердо сказал Гуминский.
— Сейчас, Игорь Аркадьевич. Сейчас…
Брынкин проворно оделся и вышел из дома. Вернулся он скоро и сообщил:
— Можно ехать.
— Спасибо, — поблагодарил Гуминский. — Я только на одну минутку загляну в контору и поедем.
— Федя, — кликнула Брынкина Клавдия Семеновна. — Катерину не забудь проведать. Может, на базар успеешь заглянуть. Папирос купить бы, сахарку: посылочку Алеше собрать надо.
— Денег давай.
— Сейчас. — Клавдия Семеновна ушла на свою половину.
— Скоро ты там? — поторопил жену Брынкин.
— Федя, поди-ка сюда…
— Вот копуша, — заворчал Федор Федорович и отправился к жене. Вернулся он каким-то странным. Ни на кого не посмотрел. Губы плотно сомкнуты. Брови мрачно насуплены.
— Ты чего дедушка? — спросила Настя.
— Ничего, — буркнул сторож.
Санки были просторные. Николая Николаевича «запеленали» в стеганое одеяло и еще укрыли тулупом.
Гуминский пристроился рядом с больным. Перед тем как сесть в санки, Федор Федорович успел шепнуть Лосицкому:
— Деньги у нас кто-то украл. — И, причмокнув губами, попросил лошадь: — Давай, Сокол, трогай…
Во время работы Лосицкий не стал никому говорить о краже. Только Прохору он рассказал, что у их квартирных хозяев пропали деньги.
После ужина, когда все поели, Саша Лосицкий сообщил товарищам о том, что кто-то похитил у хозяев деньги. Он не высказывал никаких предположений, догадок. Он просто сказал, что деньги украдены и что их необходимо вернуть. Но похититель не объявился. В хате нависла душная гнетущая тишина. Лица у ребят были мрачные. Никто не глядел друг на друга. Молчали.
И вдруг заговорил Ленька Клей:
— Я знаю, кто украл деньги, — заявил он.
— А ты уверен, в том, что говоришь? — спросил Леньку Лосицкий. — Это ведь очень серьезное обвинение.
— Уверен.
— Кто?
Все уставились на Леньку. От этих взглядов, как от ярких прожекторов, он на секунду зажмурился, а потом широко раскрыл глаза и коротко бросил:
— Пыхов.
Виталий отпрянул, будто ему в лицо бросили ком грязи.
— Ты что, Клей? Шутишь? — прошептал он.
— Не прикидывайся, Пых, лучше гони хозяевам деньги, — потребовал Ленька.
— Ребята, он же врет! — У Виталия затряслись от волнения руки. — Честное комсомольское, я не брал. Я скорее с голоду умру… Да как же ты можешь говорить такое!.. Ребята!.. Да скажите же вы ему!
Но ребята все молчали. Никто не глядел на Виталия.
— Ишь, прикидывается ангелочком, — усмехнулся Клей.
— Какие у тебя есть доказательства? — мрачно спросил у Леньки Лосицкий.
— Доказательства? — Ленька опять ехидно усмехнулся. — Вчера он оставался помогать кашеварить и разнюхал, где деньги лежат. А вечером звал меня те деньги тырить.
— Негодяй! — Виталий размахнулся, чтобы ударить Клея.
Трус схватил Виталия за руку и спас Леньку от удара.
Клей побледнел, сощурил глаза и процедил сквозь зубы:
— Ну ты, выковыренный, полегче, а то схлопочешь по воровскому зевалу…
Пыхов закрыл лицо ладонями… Всхлипнул раз, другой… И плечи его затряслись от беззвучных рыданий.
— Ишь, сопли распустил. Москва слезам не верит.
По-прежнему все сидели словно застывшие. Только Юрка Трусов вертелся, возился, нервно теребил пуговицу на рубахе. Юрка сидел рядом с Клеем. Странного в этом ничего не было: Ленька и Юрка — приятели. Правда, здесь, на хуторе, между ними словно бы черная кошка пробежала. Но, видно, так только казалось. Не зря говорят: «Старый друг милее новых двух».
Возился, возился Трусов, теребил, теребил пуговицу на рубахе и неожиданно замер, побледнел слегка, подбородок его стал вздрагивать… Вдруг Трусов вскочил, размахнулся и ударил Леньку Клея по лицу. Ленька рухнул на пол, но тут же вскочил и хотел броситься на Юрку. Между ними встал Прохор.
— Пусти! — взвыл Клей. Из носа у него текла кровь: — Пусти!
— Не нравится? Пусти его, Берестяга, я ему еще врежу! Сам, отрава, тыришь, а на других наветничаешь!
Клей бросился к двери.
— Держи его! — закричал Трусов.
Но Прохор и без предупреждения преградил дорогу Леньке.
— Пусти! — рвался на волю Клей.
— Деньги у него в пиджаке, в подкладке зашиты, — сказал тихо Юрка и отвернулся.
Деньги действительно были зашиты в подкладке Ленькиного пиджака.
Клей стал жалким. Он жалобно, по-детски, скулил:
— Простите, ребя… Мамка у меня больная… Братан маленький разут, раздет. Хотел ему валеные купить. Простите, ребя… В школе не говорите, ребя. Мать меня убьет, если узнат.
…Лосицкий хотел постучать в дверь на хозяйскую половину, но неожиданно дверь сама отворилась, и на пороге остановилась Клавдия Семеновна.
— Вот, возьмите ваши деньги, — Саша протянул пачку денег Брынкиной.
Она взяла деньги и скорбно покачала головой:
— Все я слышала. Вернулись деньги, а радости от этого нет. За какую-то тыщу совесть человеческую малый разменял. Да в какое время… А как же ты, Трусов, догадался, где деньги у него спрятаны? Может, заодно с ним?
И все сразу стали глядеть на Трусова, и глаза каждого задавали тот же вопрос, какой задала вслух Клавдия Семеновна. И Настя смотрела на него из-за бабушкиного плеча.
Трусов набычился:
— Был когда-то с ним заодно. Вон Прохор и Санька знают, да и все знают. Только еще в школе мы разошлись с Клеем… А о деньгах я ничего не знал. Зря меня черните… Просто, когда он на Пыхова указал, я сразу вспомнил, как он просил у Насти иголку с ниткой, чтобы пуговицу к телогрейке пришить, а сам в сени вышел. Я подумал, кто Клей вышел покурить, и за ним. Гляжу, а он зачем-то пиджак снял. Снял и снял — мое-то какое дело. А сейчас я все припомнил и незаметно пиджак общупал. Ну, и нащупал деньги. Тут я и дал ему по морде.
В эту ночь никто не ложился спать. Бригада судила Леньку. Какие только наказания не придумывали. Одни требовали написать отцу на фронт, другие — «отмолотить ворюгу». Советовали обсудить Леньку на общешкольном собрании, подать дело в милицию, выгнать из школы.
Говорили теперь все. Только Пыхов и Лосицкий молчали. Казалось бы, Виталию надо ликовать, а он был грустный, молчал. Впервые Пыхов столкнулся с такой открытой несправедливостью, впервые он узнал, что такое клевета…
Когда все выговорились, слово попросил Лосицкий.
— Каждый из вас по-своему прав. — Саша поправил очки, зачем-то посмотрел на свои руки. И все поглядели на его руки, как будто на них было что-то написано. — Пусть Клеев уходит от нас. Мы не будем никому на него жаловаться. Жалуются слабые. А мы сильные. Завтра утром ты, Клеев, должен уйти от нас.
И вдруг Клей заплакал. Наказание, придуманное Лосицким, показалось ему страшным. Его изгоняли из бригады, изгоняли, как изгоняли предателя клондайковские золотоискатели, о которых ребятам рассказывал Саша.
— Простите… Не выгоняйте, — взмолился Клей.
Он уходил на рассвете… Лыжи его скользили робко, неуверенно. Ленька низко опустил голову. Он знал, что все ребята смотрят сейчас ему вслед. Он чувствовал эти взгляды и сутулился. Где-то, на самом дне души, теплилась надежда: «Может, окликнут, может, позовут вернуться…» Нет, не позвали.
